- А шпиль, из чего сделана эта громадная игла? – сей вопрос терзал сильнее остальных.

- Дерево, покрытое свинцом, - пожал плечами мой наставник. – По крайней мере, я так думаю… Запомни главное – каменный свод. Лет двести-триста назад своды церквей не были полностью из камня, их мешали из песка, извести и каменной крошки, как в вашем здании, например. Но теперь камень вытесняет все остальное, холодный и крепкий, за ним будущее.

Окончив работы с храминой, Мило собирал свои вещи. Он оставил некоторые инструменты и чертежи. Сидя в общей трапезной, напоследок архитектор дал совет.

- Иди и учись строить. Руками. Внизу в деревне есть каменщики?

Эдвард ответил вместо меня:

- Да, я знаю Жана, он построил дома половине местных, - приор подмигнул. – Познакомлю тебя с ним, когда пойдем вниз.

Я сразу сник:

- Из-за твоих шлюх Хорхе больше никогда не отпустит нас в Грабен.

- Доверься мне, - уверенность Эдварда была непоколебима.

Через несколько дней я негласно приобщился к ученикам Жана Строителя. Под ногтями каллиграфа появилась грязь. С самого начала решил пойти напролом и заняться непосредственно «душой камня», для чего добровольно вызвался помогать каменотесам. На месте добычи я оболванивал и частично обтесывал глыбу, осуществляя первую обработку. Тонкая обработка проводилась позже, в специальных мастерских, и уже оттуда в телегах камень ехал к месту стройки, где Жан и команда его подмастерьев окончательно обтесывали его в сараях и навесах для склада материалов.

Целыми днями я торчал с Жаном на стройках, и постепенно инструменты стали продолжением моих пальцев. Еще с каменотесами стал использовать наугольник для придания камню формы. Теперь же обзавелся водовиком – им проверял горизонтальное положение, и отвесом для определения направления по вертикали.

Вернувшись на гору и отстояв повечерие, я поднимался в келью к Хорхе, всегда такую просторную и холодную, и читал ему на ночь Евангелие или сочинения блаженного Августина. Отец уже с трудом мог читать самостоятельно, так как его зрение неумолимо гасло. Сам он все ужаснее худел, и я старался развлечь его как мог. Придумывал новые иллюстрации к книгам, для копирования которых мне едва удавалось найти время. На Пасху вырезал статую Богоматери и подарил ее Хорхе. Уговорив троих братьев мне помочь, я сумел даже возвести ряд симпатичных колоннет у нас в монастыре, облагородив двери, окна и более крупные колонны.

Спустя пару лет я умел практически все. Но «Шартрская тоска», как сам ее называл, никак не хотела утихомириться. Система легких и изящных аркбутанов, нарисованная Мило, не выходила из головы. Камень в моих руках изображал что угодно, но вместе с тем, не выражал ничего. Означало ли это то, что я слишком мало усилий прикладывал?

- Как тебе удалось убедить Хорхе отпустить меня к Жану? – как-то раз спросил я приора.

- В ту ночь я читал ему Второе послание к Фессалоникийцам святого апостола Павла.

До меня стало доходить:

- «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь»?

- Именно. А потом намекнул, что тебе пора подыскивать себе профессию, раз уж отец не хочет видеть тебя среди братьев.

Вот это было слишком неожиданно:

- Он не хочет, чтобы я здесь оставался? Но он же так любит меня!

Приор махнул рукой: «забудь» и удалился.

Сам я давно готовился к тому, что рано или поздно предстоит покинуть монастырь, но не мог поверить в то, что настоятель все решил загодя. Обидевшись на отца, никак не мог объяснить ход его мыслей и в итоге просто воспринял слова буквально. И тогда я решил перестать есть.

Глава 3

Gula*

(*лат. «Чревоугодие» - один из семи смертных грехов)

В конце концов, всегда можно заморить себя голодом.

Я не знаю, куда иду, но постараюсь прийти в королевство, если смогу… Ежели хватит сил, войду туда не обычным прохожим, но предвестником новой эпохи совсем иных скульптур и построек. Буду городским зодчим необъятных королевств, в каждом доме по даме. Если только хватит сил, ведь пока я все еще тут, валяюсь на холодной мокрой земле, в размазанных слезах да соплях, в тряске и с шумом в ушах, уставился помутненным взором на кусок святого причастия, исторгнутый мною же из собственного тела вместе с желчью…

К отрочеству я вытянулся совсем уже долговязым прутом, сухопарым и черноволосым, с прозрачными серыми глазами и высокими скулами. Я до сих пор не стал монахом, и теперь уже регулярно наведывался в Грабен обучаться работе по камню, которая совсем задубила пальцы, к вящему неудовольствию Хорхе. «Такой славный переписчик пропал! Знай заранее, к чему приведет та поездка в Шартр, ни за что бы не взял тебя с собой!» - пробурчал однажды он, но даже в этом мне слышался явный намек на отеческую гордость. В глубине души настоятель был рад тому, что у меня появится возможность применить свой труд в миру, а не в аббатстве. Он по-прежнему упорно откладывал мой постриг, но, если это и расстраивало поначалу, теперь же я ощущал все преимущества свободы от обетов, помогая Жану Строителю сооружать дом для семьи очередного купца средней руки.

Девушка из деревенских, торговавшая птицей на рынке, куда мы отвозили овечью шерсть на продажу, апрельским утром вышагала мне навстречу:

- Тебя давно тут не было, зря я высматривала среди братьев.

На что я спросил:

- Мы все одеты одинаково, как ты могла меня отличить?

- Ты самый тощий, - девушка улыбнулась, - и самый милый.

Немногим позже, уйдя с Хорхе на рыбалку, оставил старика удить одного, а сам обогнул холм, там река делает огиб и есть тихое местечко, где, встав на валун, скинул наскоро всю одежду, бросив ее в траву на берегу и уставился в свое отражение в водной глади.

Ясной, как день, мне явилась вдруг вторая составляющая того чуда, которым был Шартрский Собор. Первым ингредиентом стало величие, и природу оно имело сугубо метафизическую. Второй же ингредиент шедевра архитектуры прямо сейчас смотрел на меня из воды.

Худоба.

***

«Чтобы претворить в жизнь божественный замысел, коим, к примеру, напитан храм в Шартре, необходимо, помимо усердной молитвы и беспрерывного духовного совершенствования, строго ограничивать себя в трапезе, наказывая физическую сторону суровой аскезой за все присущие ей грехи.» Так я письменно самовыражался на обратной стороне своего главного сокровища – детального чертежа элемента бургундской архитектуры - стрельчатой арки, оставленного мне на память Мило, окончательно заразившего тоской по стезе зодчего.

Я торопился эту мысль воплотить в жизнь.

Питаться согласно уставу можно единожды в день осенью и зимой в середине послеполуденного времени, в пост же – по окончании дня. Утренняя трапеза исключалась всегда, также воздерживались от еды по средам и пятницам, памятуя о страстях Христовых.

То было чересчур много.

Пост – не временной отрезок, но образ существования, мой образ жизни, пост благодатный, иные миры, ангельские царства открывающий выкатывающимся из-под посиневших век неестественно выпуклым на ссохшемся лице глазам, пост, облагораживающий облик до привлекательного противоположному полу.

Стоит лишь один день выдержать без пищи, как зрение и слух становятся острее, пение хора и молитва общины возносятся прямиком к Богу, и все прощается, все начинает медленно прощаться. На второй день отказа от насыщения внутри разума зарождается оно, и, если оно поселилось в тебе, то вы больше никогда не расстанетесь, сколько бы ты ни съел и какую бы жизнь не вздумал вести в дальнейшем.

Оно – маленький божий глашатай, тот, кто проводит границу между миром людей и обителью высокодуховных сущностей. Оно навек тебя изолирует, обособит от земных мерзостей. Истинная сила духа неизбывно в смирении плоти.

Ткань гретая холщовая, мое тело – пергамент, мое тело – Твой пергамент, погляди, что за сеточки несут кровь, а сердце заперто в тюрьме, в клетке из ребер, дотронься, какие они твердые и как ровнехонько торчат наружу, едва не протыкая кожу, по образу и подобию Твоему создан я, славлю тебя во веки веков, смотри, как оно гонит кровь, точно алое яблоко в моей груди, в костяной шкатулке, оно гонит кровь так, что та стучит уже наверху сторожевой башни, бьет в набат, она уже поднялась на колокольню и всех созывает обедать, так она выстукивает дробь в висках.