И она кинулась в мои объятия.

***

«Приходи сегодня ночью, мои покои на втором этаже слева» приглашала записка, воткнутая в кусок лукового пирога, который Люсия принесла в мастерскую после еженедельного одаривания страждущих на паперти.

Дождавшись темноты, я добрался до площади и, найдя нужный дом, забрался по дереву наверх, в призывно открытое окно.

Перекинув одну ногу в комнату, вместо пола почему-то наступил на ткань, мягкую и причудливо расшитую. Оказалось, что во все оконные проемы дома были задвинуты покрытые подушками скамьи.

«Боже, сколько у них денег?» - пытался сообразить я.

Убранство дома тоже заслуживало отдельной беседы. Стены обтянуты коврами либо покрыты фресками, в основном, красного и желтого цветов. Потолок декорировали украшения и искусная резьба. На мгновение я остановился – уж не имитирует ли потолок балочное перекрытие? Оглядевшись по сторонам внимательнее, задрав голову как следует, удалось разглядеть, что выполненное, скорее всего, из бруса перекрытие опиралось на лаги, уложенные на балки, а ряд соединенных прогонов покоился на столь мощных столбах, что я ахнул от восторга.

- Заблудился? – Люсия вдруг возникла в дверном проеме, держа в руке масляную лампу.

- Ты живешь в удивительном доме!

И каждый раз, приходя к ней ночью, я невольно поражался мешанине вещей, нагромождению предметов, разного рода украшений. После монастырских келий и охапки соломы, на которой я спал в доме Жан-Батиста, жилище моей подружки так и сочилось деланной роскошью.

Дом Люсии

Вся мебель была вырезана из ароматического дерева, кедра или дуба. Статуя какого-то святого (в темноте не удавалось рассмотреть его как следует) рядом с камином, подвижные кронштейны для штор (если бы Люсия захотела днем закрыть окно и скрыться от палящего солнца, она бы смогла это сделать), железные подсвечники.

Широченное ложе возвышалось на помосте с двумя ступенями, колонны поддерживали балдахин. Выстилалась кровать сначала тюфяком, поверх которого клали шерстяной матрас, и все это покрывалось белой перьевой периной. Одеяла пошиты были из сукна и меха.

Трапезничали в особом зале, как и полагается зажиточным.

Имелась в доме и отдельная гардеробная.

Кухню я изучил основательно. Слугам Люсия велела кормить меня завтраком и давать с собой гостинцы. С потолка там свисали сало, желтые головки сыра и жирные окорока, закрепленные как можно выше от кошачьих когтей. Квашня и хлебный ларь стояли поодаль, ларь с восточными пряностями – величайшая драгоценность! – охранялся особо тщательно, а самое большое место занимали стол и камин. Внутри колпака камина вялили и коптили мясо. На крюках в стене, на полках, на столе, везде и всюду обитала разнообразная кухонная утварь: двузубые вилки, лопатки, шумовки, кочерги, разливные ложки, каминные щипцы, вертела для жаренья.

В погребе хранились вина, и постепенно я начал различать их на вкус – анжуйские и ларошельские, пуатевинские и орлеанские. Последние мне нравились более других, ибо именно их называли «Винами короля», они поступали с принадлежащих короне виноградников, из Орлеанской области.

Как легко и ласково было лежать на мягком ложе в ее опочивальне.

Моя кожа, по-прежнему готовая в любой момент протереться давящим на нее изнутри четко очерченным скелетом, была напитана солнцем и сеном, а кожа Люсии, изнеженная хорошими условиями, грелась розовой водой и на ощупь отзывалась шелком.

Странно, ведь я даже не любил ее. Просто после всех разочарований не мог поверить, что она была настолько доброй и по собственной воле ходила к беднякам, стремясь им помочь. Доброта, доброта, доброта, моя жаркая роза, думал я, глядя на Люсию, спящую рядом.

Глава 6

Тощий музыкант умер на сцене

Тощий музыкант умер на сцене.

Толпа взревела. Лишь миг назад он, опьяненный мелодией и славой, стоял надменно, выгнув спину назад, запрокинув голову, увенчанную пышной копной черных как смоль волос, отбивая ритм каблуком, высоко вверх вытянув руку, изящной, но жесткой хваткой вознося над собой эту заколдованную спицу - длинный заостренный смычок; и вот, лежит на пыльных подмостках бездыханный, недвижный, мертвый человек.

Сперва никто не принял последнюю ноту за скорбный финал: одна за другой рвались струны сердечно истерзанной виолы в безумном ускоряющемся темпе, а крики восхищения, одобрительный гул и хлопанье в ладоши призывало продолжать выступление, без того лишенное передышек и подгоняемое ненасытной страстью: еще! Еще! Пока вдруг на широкую базарную площадь одним размашистым шагом не вошла тишина. Смычок упал первым, разжатый тонкой кистью перед стремительным падением своего хозяина. "На сцене! Прямо на сцене!" - загудел народ и, гонимый не то сочувствием, не то праздным любопытством, потянулся к месту представления.

Я застыл. Очарованный переливами змеистой мелодии, занимавшей всех собравшихся тут целый вечер, поначалу тоже отметил актерскую игру - исхитриться так, чтоб под конец песни, когда душа - навзрыд, он сам - навзничь, но затем быстро понял, что то было вовсе не лицедейство.

- Ты не видишь, он... – Люсия испуганно смотрела на сцену. - Сделай же что-нибудь!

И мы двинулись туда же, куда и остальные, как воронье, что вьется над падалью, карканьем возгласов ужаса и вялым бормотанием молитв, беспорядочным хороводом окружили мы со всех сторон усопшего. Виола, навек онемевшая, все еще прижималась гладким деревянным изгибом к щеке. Ледяной изумруд его глаз обращался в вечность под дугой бровей, вскинутых неведомому противнику в дерзком вызове. Тяжелые черные локоны разметались по соломенному настилу, будто в нежном сновидении на мягчайших постелях. А одежды... Костюм его был прекрасен. Рубаха расшита звездами и знаками планет гневного Марса и старца Сатурна, и обоих небесных светил, наподобие тайных символов (подобные им видел раннее в любимых книгах приора Эдварда), плащ же украшали расписанные цветными нитями дивные драконы, кружащиеся в шелковом небе накидки, из уст и ноздрей их изрыгался лютый пламень, а лапы диковинных зверей грозили страшными когтями. Рукава и штанины оплетены стеблями и цветками алого мака, того коварного растения из которого, по преданиям, изготавливают арабы дурманящий разум отвар, порождающий горячку и усмиряющий боль любого телесного недуга; греки же нарекли мак цветком сна и смерти, языческих божеств Гипноза и Танатоса; бытуют россказни и о полях сражений, на которых мака вырастает видимо-невидимо и о крови павших в бою, впитавшейся из земли в алые лепестки.

«Эй, надо хоронить беднягу!» - прервал мои мысли крик собрата покойника по песенному цеху. Фигляры гасили без того чахлые факелы и спешно сворачивали шатер. Юноша, аккомпанировавший в представлении низкую партию на рюбере, закрыл веки покойника. Засверкал хоровод флейт-фретелей, тамбуринов, пронзительных бюзин, шевретов с их мешками из козьей кожи, ярких тряпок, расшитых колокольцами.

- Правда, что его тело пожрет червь и оно пребудет в зловонии, покуда не рассыплется в прах? - в прежнем страхе спросила моя возлюбленная.

- Его - нет, - успокоил я Люсию, - гнить будут те, кто и при жизни во чреве своем держит целый выводок червей. Вон тот, например, - я указал на мясника, снующего среди людей в обсуждении такого зрелищного события. Люсия рассмеялась мне в плечо; я продолжил, - а наш друг будет лишь коченеть, каменеть и заостряться до погребения, после которого предстанет он перед Господом таким, каким мы запомнили его сегодня.

Покинув злополучную площадь, мы дошли с Люсией до дома, где я в скором времени попрошу ее руки у досточтимого Обрие, и где мы будем коротать свой век. Время закрутится вперед. Улица разрастется вширь и вдаль, поселит в пчелиные соты крошечных домов других жителей; запестрят на ветру новые вывески лавок. Солнце сезонов будет крутиться безостановочно.