— За себя не волнуюсь. Снова в мартен уйду, там хоть деньги приличные получать буду.

Ольга, собрав разбросанные по подоконнику женские безделушки, принялась разбирать бумаги. Галкин затих под воздействием Ольги. Все его порывы тотчас же сникают, едва он взглянет на нее, на ее спокойное, уверенное в торжестве справедливости лицо. Впрочем, являются ему и такие мысли: «Я жду квартиру, у меня жена, трое детей, а ей что? Живёт за папиной спиной, как за горой: что ни день — новое платье. Плюёт она на козни Зяблика».

Смотрел на шефа — тот включил компьютер, «ушёл» в расчёты. Ни одна черточка лица его не выражала тревоги. Он был «далеко». И, может быть, один только Галкин мог сейчас вообразить стихию, где витал его шеф, — то была стихия чисел, бездна, усеянная мириадами звёзд; звёзды, как огоньки, мигали, светили, звали. Волшебный мир чисел существовал для каждого, но не всякий имел от него ключи. Галкин тоже знал дорогу в страну чисел, но идти туда мог лишь в редкие минуты вдохновений, в минуты, когда был спокоен, когда ничто его не отвлекало. Филимонов же мог считать всегда. И это свойство шефа казалось Василию фантастическим, — он злился, завидовал и оттого терял последние остатки самообладания. Сжав кулаки, Вася вскинул голову, смотрел в потолок, мысленно пронзая все этажи здания; свой гнев он адресовал обитателям седьмого этажа, начальству:

— А к Зяблику я применю закон тайги!

— Что это такое — закон тайги? — всполошилась Ольга.

— Закон сильных и смелых людей. Его бы почаще применять — перевелись бы такие подонки, как Зяблик.

Ольга пристально посмотрела на Василия. И по теплу, светившемуся в её глазах, Галкин понял: упоминание о сильных будоражит фантазию Ольги.

— Устроили Мамаево побоище! — двинул ногой стул. — Одну нашу группу выбросили в коридор — всем другим нашли место. Даже уборщицам дали уголок вон там, я видел: они в нём сложили вёдра, веники. Вы как хотите, а я такого Зяблику не прощу!

Метнул скорый взгляд на шефа: склонённая над столом спина не шелохнётся, точно рой цикад стрекочет машина. И Галкин уж хотел взорваться, обругать всех тюфяками, призвать к действию, но как раз в этот момент машина, отщёлкнув последнюю цифру, выключилась. Шеф повернулся к сотрудникам:

— О чём шум, ребята? Что носы повесили? Идите в библиотеку, читайте зарубежные журналы. Неделю читайте, две — до тех пор, пока не дадут нам места.

— А вы? — спросила Ольга.

— И я буду читать. И считать буду. У меня теперь машина, С ней-то мне и сам чёрт не страшен.

Ольга смотрела на шефа и вспоминала Есенина: «Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». А мне вот не удаётся. Чуть что — и места себе не нахожу, готова царапаться. И Галкин… У него нервы. Представила отца; частенько он приезжает домой разбитый, и мать укладывает его в постель, наливает капель, ставит на сердце горчичники. Мать Ольги терапевт, пуще огня боится стрессовых ситуаций. Обыкновенно говорит: «Сердечные боли надо снимать… незамедлительно, любыми средствами». Суёт отцу в карман валидол, нитроглицерин. Подошла к Филимонову, негромко спросила:

— Сердце не болит?

— Как ему не болеть! Болит, проклятое! Да что поделать?

— Боли надо снимать… немедленно. Нельзя допускать, чтобы сердце болело.

Филимонов пристально посмотрел на девушку.

— А как их снимешь?

— Валидол, валокордин. Есть другие средства.

— Ты откуда знаешь про эти средства?

— Мой папа… Его часто прихватывает.

Филимонов отвернул лицо к окну, с минуту наблюдал прохожих, сновавших по узким улочкам Зарядья. Не поворачивая головы, сказал:

— Твой папа — иное дело, у него на плечах государство.

Василий стоял тут же и был невольным слушателем их беседы. Видимо, желая польстить Ольге, развил дальше мысль шефа:

— Тоже сказала — папа! Под грузом таким и железный согнётся. А мы… пауки в банке!

И махнул рукой.

Из ящика стола Филимонов достал немецкий журнал, подал Ольге:

— Тут любопытная статья, прочти и переведи для меня.

— Вы же знаете немецкий.

— Плохо.

Ольга, принимая журнал, смотрела шефу в глаза, и взгляд её говорил: «Знаю ваши уловки, — больше для Галкина перевожу, чем для вас».

Филимонов читал и писал на английском, немецком, французском и испанском. Ольге и Василию частенько говорил: «Прочтите и сделайте перевод. Пригодится». Переводя с иностранного на русский, молодые учёные закрепляли знание языков, учились не только читать, но при нужде и вступать в переписку с зарубежными математиками.

В библиотеку никто не уходил; и Ольга, и Галкин углубились в чтение журналов. Впрочем, Ольга не могла сосредоточиться. Признание шефа: «Болит, проклятое» не выходило у неё из головы. Мать её в подобных случаях весь дом на ноги поставит, а тут болит, а он… сидит себе — считает.

«Он, — размышляла Ольга, — работой прикрывается, как щитом, — от любых напастей. Приду домой, расскажу отцу — пусть ещё раз позвонит министру».

В своём стремлении к необыкновенному Ольга легко поддавалась очарованию всякой силы; может быть, это шло у неё от томившего её сознания собственной уязвимости, от желания быть иной; может, ум девушки, витавший в мире отвлечённых чисел и понятий, не очерченных строгой чертой величин, искал и в жизни чего-нибудь подобного. В силу своей одинокости, она инстинктивно искала объект поклонения и защиты. И поскольку в поле зрения не было других подходящих людей, она поневоле останавливала своё внимание на Филимонове. И не ведала, что очень часто, находя его спокойным и невозмутимым, глубоко в нём заблуждалась.

На самом деле он так же, как и все сотрудники, страдал от утеснений и, может, больше, чем другие, падал духом, но всегда в нём находились силы скрыть своё состояние от посторонних. Спасительным кругом был для него прибор. В него он верил, о нём всегда думал: доделать, доделать, но… Как? Каким образом? Как удержать ребят, сохранить группу? Вдруг как не выдержат у них нервы, разбегутся? Одному не сдюжить, не осилить.

Мрачные картины рисовались Василию Галкину. У него из-под носа уплывала обещанная ему квартира. «Теперь распределять будет Зяблик, один только Зяблик. Он-то уж отыграется!»

Тревожила и безысходность положения: некуда было отступать. В институте, в группе инженера Филимонова, заключались все его надежды, все помыслы, а неуёмный взрывной характер стремился к драке. Кидая беспокойные взгляды на шефа, теребя на лбу клочок тёмных прямых волос, Василий ждал утешительных слов, но шеф молчал и к ещё большей досаде Галкина был спокоен; то и дело склонялся над включённой, мигавшей огнями машиной, нажимал клавиши. Ольга тоже считала. Николай Авдеевич ещё неделю назад поручил ей изучить порядок движения электронов в каких-то проводниках, она испестрила рядами чисел несколько тетрадей.

Василий повернулся к Филимону, громко сказал:

— Вашему спокойствию, Николай Авдеевич, может позавидовать телеграфный столб, а мне, между прочим, никакие расчёты в голову не идут. Я хочу знать: в чём мы виноваты и почему Зяблик взъярился на нас?

В тоне, каким Василий говорил, Филимонов слышал недовольство им, как начальником, упрёки и обвинения в его адрес — упрёки, которые он не заслужил, но на которые Василий, как человек подчинённый, имел моральное право. Так думал Николай; он и вообще был склонен обвинять себя даже тогда, когда вина его могла быть непроизвольной, косвенной, порождённой скорее стечением обстоятельств, чем его сознательными действиями. Он потому не обижался на Василия, кивал согласно головой, продолжал считать. Тут подошла Ольга, присела к столу, слышала напряжение, возникшее между собеседниками.

Филимонов тронул Василия за рукав:

— Надо нам поговорить, ребята. Ситуация складывается не в нашу пользу. Зяблик — давний мой противник, и теперь, когда он стал фактическим руководителем института, будет ещё более теснить нас. Я русский, слово «сдаваться» не знаю, но должен вам признаться: с этим чёртом воевать не умею, — не знаю, как и чем его урезонить. Разумеется, я буду продолжать своё дело, но меня тревожит ваша судьба.