ухватывал крошку и тащил ко входу в муравейник. Часто

крошка была в пять-шесть раз больше муравья, но он не

боялся надорваться, волок. А если ему не удавалось

сдвинуть крошку с места, то подбегали другие муравьи, хотя

он не звал их, и помогали. Сережа сидел на корточках

и смотрел на муравьев.

В соседском саду росла старая липа. В липе было

дупло. В дупле жили удоды. Они кричали отрывисто и

глухо: «У-ду-ду! У-ду-ду!» Если подкрасться тихо, то

иногда молено было увидеть удодёнка, выглядывавшего

из дупла: маленькая головка с черным глазом, с

продолговатым клювом, с коричневым хохолком. Ожадая

родителей, удодёнск дышал свежим воздухом. При малейшем

шорохе он мгновенно, как в люк, проваливался в дупло.

Однажды соседский мальчик Васька принес показать

гнездо, которое он нашел в роще: шерстяная рукавичка,

сделанная по всей форме, только в пальце отверстие.

Рукавичка теплая-теплая, соткана из пуха, кое-где в

пуху застряло сено и щепочки. Мама приложила рукавич-

ку к руке и сказала: «Ну подумайте, какая удивительная

прелесть!»

— А вот сюда они яйца кладут,— басом сказал

Васька, гордый своей находкой

— А где яйца? — спросил Сережа.

— А я из них яичницу сжарил и съел,— сказал

Васька со зверским выражением лица. Этот Васька был

скверный человек, он причинял Сереже много горя. Он ловил

жуков и привязывал на нитку, по двадцать жуков на

одну нитку. Жуки летали и гудели, словно стонали, а

оторваться не могли. Сережа плакал и уговаривал Ваську

отвязать их. Васька сперва не соглашался, потом

говорил:

— Ладно. Плати по копейке за жука, я их отдам

тебе, и делай с ними что хочешь.

— У меня нет столько копеек,— отвечал Сережа.

— А ты у матери спроси, она даст,— говорил скверный

Васька.

Они считали жуков, считали сережины деньги, и

Сережа мчался к матери и говорил взволнованно:

— Мамочка, дай, если можешь, четырнадцать копеек,

мне нехватает на жуков!

Лягушек больше всего водилось у речки, особенно в

сырых местах под ивами. Лягушка сидела, пришлепнув

к земле большое серое брюхо, и смотрела на Сережу

выпученными глазами. Сережа пытался ее схватить,

лягушка прыгала в воду, задние ноги у нее были такие

длинные, что Сережа хохотал!

Кота Зайку взяли еще перед войной, потому что в

доме развелись мыши. При Зайке они поутихли, но до

конца не вывелись: Зайка был лентяй. Зимой он спал по

целым дням, мыши наглели и гуляли по комнатам. Тетя

Паша расталкивала Зайку, шлепала, приговаривая: «Иди,

иди, лодырь, иди, пугалище!» — и, взяв за шиворот,

кидала в чулан и запирала. Через полчаса она выпускала

его; он выходил скучный, с мышью в зубах, неторопливо

проходил по дому, как бы показывая всем: «Видите, я

же не отказываюсь от своей службы!», и наконец лениво

съедал мышь в темном уголке. Потом долго и с

отвращением умывался и опять укладывался.

Летом Зайка немного оживал. Он подкарауливал на

террасе, когда забежит во двор собака Букет, и,

выскочив внезапно, давал Букету лапой по морде. Букет

убегал с визгом. Это был молодой, легкомысленный,

улыбающийся пес, ему не приходило в голову, что он может

оттрепать Зайку.

Сережа обожал кота, целовал его и тискал, отдавал

ему свою еду. Все восхищало ею в Зайке: как Зайка

чихает, как умывается, какой у Зайки хвост. Ложась

спать, он укладывал Зайку с собой и старался удержать

его ласками и уговорами; но Зайка неподкупен, не хочет

спать с Сережей, сидит надутый, бьет хвостом и в конце

концов удирает.

А Сереже скучно засыпать одному, он просит мать:

«Посиди». Марьяна присаживается к окну, выходящему

на улицу. (Комната угловая, другое окно выходит во

двор.) Окно открыто. Иногда кто-нибудь из знакомых

подходит к нему и разговаривает с Марьяной. Иногда

это бывает Ико-нников.

— Добрый вечер,— говорит он.

— Добрый вечер,— отвечает Марьяна.

Минут пять они говорят о разных пустяках. Потом

он уходит. А Сережа тем временем заснул, мать ему

больше не нужна. Марьяна опускает занавеску и идет по

своим хозяйственным делам. •

Тетя Паша послала Марьяну полоть огород.

Огородный участок Лукьяныча находился неподалеку от

кирпичного завода.

Выйдя за город, Марьяна сняла туфли и пошла

босиком: и ногам легче, и обувь целее. Ей нравилось полоть;

Никого не было на обширном пространстве, покрытом

правильными рядами картофельных кустов,

переплетающимися огуречными побегами, кудрявой зеленью

моркови; только на другом краю огородного массива пололи в

ряд две женщины, да вдали, по дороге, то проедет

подвода, то машина, а то пройдет человек. Марьяна

чувствовала себя сильной, легкой; приятно было ступать босыми

ногами по свежей, взрыхленной тяпкой земле; Марьяна

полола и пела. В полдень она села на землю и поела

хлеба и крутых яиц, которые дала ей с собой тетя Паша.

Часам к трем все закончила и пошла домой. Мимоходом

искупалась ,в речке. Окунувшись, она посмотрела на свои

плечи, выступавшие над водой, и вдруг ей стало обидно

и грустно: кому нужна ее молодость?..

Всегда ее называли, по старой памяти, Марьяной

Субботиной. Но вот недавно она шла по улице, стояли

женщины, и одна сказала о ней:

— Лавровская вдова пошла.

«Я — вдова»,— подумала Марьяна и остро ощутила

печаль и холод этого слова. Ощутила женское свое

одиночество. Ей захотелось, чтобы кто-то ждал ее дома,

встретил у двери, обнял...

Никто ее не ждет, кроме тети Паши. Сережа бегает

где-то с мальчиками. В доме окна занавешены

марлей— от мух, вымыты полы — для прохлады, по чистым

половикам тихо ходит белолицая, степенная тетя Паша,

не прозвучит милый горячий голос, не раздадутся

громкие мужские шаги... Как мало было счастья, как трудно

быть молодой — и без любви...

Вздохнув, Марьяна оделась и пошла домой. Конечно,

Сережи нет, во дворе пусто, только куры лениво ко-

паются под сиреневыми кустами... Тетя Паша вышла

во двор бросить курам горсть зерна. Марьяна обняла

ее и положила лицо ей на плечо, приговаривая, как в

детстве:

-— Ой, гудут мои косточки, ой, наработалась, ой,

дайте мне супу!

— Иди, обедай, — сказала тетя Паша. — Иди, детка.

И поставила тарелку на кухонный стол, накрытый

чистой клеенкой. В глиняном кувшине стоял на столе

большой букет васильков. Кот Зайка дремал на лавке

около кадушки с водой, один глаз у него зажмурен

плотно, другой чуть-чуть подсматривает: Зайка бы тоже

пообедал, да вставать и мяукать лень — спать хочется...

Все здесь давным-давно знакомо и мило: каждая вещь,

и место каждой вещи, и смысл каждой вещи. Никогда

не будет у Марьяны угла более теплого, какого же еще

пристанища нужно- ее сердцу?..

— Что ж не ешь? — спросила тетя Паша.

— Скучно одной,— сказала Марьяна, положила ложку

и вышла во двор, потом за калитку, на улицу.

— Сережа! — крикнула она. «Может, он тут

где-нибудь в садах играет...» Застучали шаги по мосткам,

Марьяна взглянула — по Дальней улице шел Коростелев.

«К нам или не к нам?» — подумала Марьяна. Он кивнул

и сказал:

— Здорово, Марьяша.

И прошел мимо, не остановившись, может быть, даже

Не заметил, ответила она ему или нет. Озабоченный,

занятой. Когда-то приходил в дом со своей матерью

Настасьей Петроиной — высокий худой голубоглазый

мальчик; играл с Марьяной в подкидного дурака; по

праздникам, бывало, они приходили, а теперь и не

заглянет Митя, Дмитрий Корнеевич. Солидным человеком

стал, заботы у него. Вон, пошагал куда-то по своим