ответственный участок народного хозяйства...

«Куда он ведет?» — подумал Коростелев.

— Мы не первый раз видим товарища Коростелева на

бюро. Но до сегодняшнего дня он присутствовал тут

как гость.

Тяжелые горячие глаза поднялись и смотрели в глаза

Коростелева — зрачки в зрачки.

— Разве не так?

Коростелев почувствовал, что краснеет. Он

попробовал вывернуться:

— Не понимаю, Иван Никитич...

— Нет, понимаете. Прекрасно понимаете! Именно как

го-сть сидели, скучая и не слушая, .пока мы занимались

делами района. Я, бывало, смотрю и думаю: зачем

он пришел? Неудобно не придти, когда райком

приглашает?

— Я новый человек в совхозе «Ясный берег», —

сказал Коростелев, краснея еще гуще, — не успел

освоиться...

— Бросьте. Если вы потрудитесь посмотреть кругом,

то увидите, что тут добрая половина людей — новые

работники. Война так распорядилась. Вы, кроме вашего

совхоза, ничего не хотите знать. Заказы района для

вас — посторонние заказы. Заботы района для вас —

посторонние заботы. Отсюда один шаг к тому, чтобы и

заботы государства стали для вас посторонними —

заботы советского государства.

Очень тихо стало в комнате, никто не шевелился, не

закуривал; слушали Горельченко и смотрели на Коро-

стелева.

— Только сегодня вы здесь заговорили. С

увлечением, со страстью! И мы слушали внимательно. И

поддержку вы здесь получили. И урок вам дали: не только

о себе думать. Очень хорошо, что вы любите свое

предприятие. Но раз вы член партии — потрудитесь жить

жизнью вашей партийной организации! Иначе, вот

именно так появляются самодовольные деляги с раздутыми

портфелям... Пойдете по этой дорожке — в

обывательщину скатитесь, в узкий практицизм, разменяете на

копейки великие наши идеи, проспите громадные процессы,

которые происходят в стране!

Горельченко встал и прошелся в узком промежутке

между печью и столом.

— Мы, коммунисты, передовой отряд. Отвечаем перед

Сталиным, перед народом за все, что делается в районе.

Не выбивайтесь из рядов. Нельзя нам разобщаться;

нельзя терять из виду единую цель. Подумайте об этом,

товарищ Коростелев. Подумайте о своем месте среди

нас, и о нашем месте в вашей жизни, и о нашей общей

роли в жизни государства... Слово для доклада имеет

председатель колхоза имени Чкалова.

Заседание продолжалось. Коростелев рассеянно

слушал и рассеянно следил за рукой секретарши, писавшей

протокол. Мысли его были заняты тем, что сказал

Горельченко. «Неужели я действительно плохой член

партии? Неужели деляга? Это он сгоряча. Ом умный,

насквозь меня видит, но тут он неправ. Мне в партию

сердце идти приказало...»

Доклад за докладом. Весь район держит экзамен

перед посевной. «Вот от партучебы я отбился, надо навер-

стать; попрошу Бекишева, пусть подберет литературу.

Большие требования Горельченко предъявляет к людям,

очень большие...»

После заседания председатель колхоза имени Чкалова

вышел с Коростелевым и Бекишевым.

— Когда заедете к нам, — спросил он,— чтобы

договориться?

— Уж это вы к нам заезжайте, — сказал Коросте-

лев. — Оборудование-то наше.

— А рабочая сила чья? — съехидничал было чкалов-

ский председатель. Но, вспомнив грустно-задумчивые

лица других председателей, спохватился и сказал

миролюбиво:

— Да что спорить. Зайдемте в сквер, посидим на

лавочке, обсудим в общих контурах, — кирпич-то нужен и

нам, и вам!

— Нужен, — согласился Коростелев.

И они зашагали к скверу.

Еще светло было на улице, а в конторе горели

настольные лампы. Старший зоотехник Иконников сидел у

своего стола и медленно писал в большой книге.

— Добрый вечер, — сказал Коростелев.

— Добрый вечер, — ответил Иконников.

— Что нового? — спросил Коростелев.

— Семнадцать отелов, — ответил Иконников. — Это по

первой и по второй ферме; с третьей еще не поступили

сведения. Хлопотливый был день.

«А тебе что за хлопоты? — невольно подумал

Коростелев.— Не ты принимал телят. Принимал только

сводки — без отрыва от кабинета».

— И кто же сегодня разрешился? — спросил он. Ему

хотелось установить с Иконниковым товарищеские отно-

шения: должен бы Иконников быть ему ближайшим

помощником, опорой во всех делах.

— Вот, прошу, — ответил Иконников и придвинул к

Коростелеву книгу. Коростелев просмотрел записи:

клички маток, вес телят, точное время рождения... Красиво

поставлен у Иконникова учет; самый дотошный

инспектор не придерется.

— Здорово! — сказал Коростелев. — Еще, значит, на

семнадцать голов вырос наш шлейф!

«Неужели он не спросит, что было на бюро? Неужели

ему это не интересно? И ведь старый работник...»

Лезвием от безо-пасной бритвы Иконников осторожно

чинил карандаш, заботясь, чтобы стружки падали на

специально подложенный листок бумаги, а не разлетались

но сторонам. «До чего не идет ему это занятие.

Такому мужчине в расцвете сил, с такими плечами, горы

ворочать, а не карандаши чинить...»

«А может, стесняется спросить, ждет, чтобы я сам

рассказал?»

— Ну, были мы сегодня на бюро, — сказал

Коростелев.

— Да? — спросил Иконников.— И какие результаты?

— Неплохие результаты. Кирпич будет, новые

телятники для новых телят будут у нас с вами, Иннокентий

Владимирович!

Иконников взял бумажку кончиками пальцев, бережно

сдунул в корзину стружку и графитную пыль и, открыв

ящик стола, достал пакетик. ч

— Отрадные вести. Закусить не желаете?

— Спасибо. Пообедал.

— Я, с вашего разрешения, закушу,— сказал

Иконников.— Что-то сегодня обед был неважный.

Иконников—рослый блондин с крупными

правильными чертами лица, причесан на пробор, чисто побрит.

У него очень белые ресницы: белые, длинные и

мохнатые, что-то раздражающее в них,— и руки белые, мерт-

вецкие. Выражение у него строгое, неподкупное. Он ест

сардельку, держа ее торчком и глядя перед собой

холодными глазами.

— Приятного аппетита, — удрученно говорит Коро-

стелев и идет в бухгалтерию к Лукьянычу. С Лукьяны-

чем хоть и приходится ругаться, но зато это человек

страстный, ему до всего есть дело.

Главных страстей у Лукьяныча две: годовой отчет и

челн.

Во время составления годового отчета он просиживает

в конторе ночи напролет, худеет, чернеет, лицо его

выражает азарт, восторг и муку.

Летом он все свободное время плавает по речке на

собственном челне, сделанном собственными руками.

— Это мой санаторий, — говорит он, — моя

физкультура и отдохновение для нервной системы.

Работает он в совхозе пятнадцать лет; прошлой

осенью справляли юбилей.

Сейчас в бухгалтерии заканчивают квартальный

отчет. Яростно, вперебой щелкают счеты. Трещит

арифмометр. Бороденка Лукьяныча и седые его волосы сбились

на сторону, словно их относит ветром.

— Ну, Лукьяныч, все хорошо! — говорит Коростелев.

Лукьяныч мельком взглядывает на него и продолжает

щелкать костяшками.

— Одну минутку, — говорит он. — Нет, не уходите!

Присядьте на минутку, тут аварийный момент. Все

хорошо? Ну, ну. Расскажите. Марья Васильевна, что там

у вас слышно?

— Не могу найти, Павел Лукьяныч, — плачущим

голосом отвечает помбухгалтера.

— Так!—с удовольствием говорит Лукьяныч, не

отрываясь от своего занятия.— Все хорошо, говорите? —

Он то .перебрасывает костяшки (как-то особенно лихо и

щеголевато, средним и безымянным пальцами правой

руки), то записываем итог, то откидывается на спинку