О нас саг не слагают. Мы люди малопочтенные.

Блестящие военные ведут великую войну, сцепляясь в космических далях гигантскими флотами. Мирные граждане работают на своих мирных работах. Кто строит, кто лечит, кто учит, кто управляет умными машинами на производстве, кто торгует полезными товарами.

А мы собираем мусор.

Муниципальные работники там, на поверхности планет, в общем, наши коллеги. Но они нас тоже недолюбливают. Они-то — добропорядочные гражданские служащие. Постоянное место работы, униформа, значок на рукаве, достойная заработная плата. Профсоюз, в конце концов.

Мы — дикие.

Переплавка на Лаоре работает автоматически и принадлежит государству. А сбор металлолома отдан на откуп частникам.

Нам.

Мы летаем на разномастных корытах, собраных из хлама или купленных по случаю на армейских распродажах неликвидов. Наш хлеб — искореженное железо, остающееся на полях сражений. Мы вьемся поодаль, ожидая, когда отгремит очередная битва и можно будет ухватить в клюв и отволочь на Лаору свою добычу.

Мы — стервятники.

За это нас и не любят.

Понимают прекрасно, как мы нужны: должен же кто-то разбирать висящие поперек навигационных коридоров и транспортных трасс обломки разбитых военных кораблей. Иначе скоро не протолкнуться будет. Война-то продолжается. Стрельба-то не прекращается. То тут, то там.

Железо, болтающееся в окрестностях планеты, в пределах установленной межгосударственным законодательством зоны влияния, конечно, принадлежит этой планете, и тут уж она сама высылает уборщиков. Если может, конечно. Если не может — объявляет свободную охоту. Или собирательство? Ну, словом, отказывается от своих прав в нашу пользу. А все, что в нейтральном пространстве, и так ждет того, кто придет первым и возьмет.

Нас.

Внимательнее нас за ходом войны следят только военачальники. Рядовой и средний офицерский состав летит, куда пошлют, не особо задумываясь, зачем и почему: дан приказ — исполняй. Стратеги прикидывают, каковы тенденции на фронтах, куда потянется противник и на какой орбите его ждать.

Мы тоже.

Они подерутся — мы немного разбогатеем.

Хотите знать, где вскоре ожидается сражение? Зайдите в бар мусорщиков. Если сумеете вызвать доверие, вам расскажут точнее, чем в генштабе. Ну, если вы, конечно, вероятный конкурент, ничего не узнаете. И так слетится целый рой со всей звездной системы, да и из соседних набегут.

У них там тоже есть свои Лаоры, и плавильные печи облизываются в ожидании металлолома.

Когда-то, пацаном еще, я читал в историческом романе, как за армиями рыцарей, закованных в доспехи, летели вороны, ожидая лязга мечей и стонов раненых. О чем была та история — за давностью позабыл, а вот ворон этих вспоминаю. Теперь я тоже такая ворона. Или ворон? В общем, падальщик.

Я живу с чужих трупов.

Ну, собственно, и трупы в прямом смысле этого слова — тоже часть нашей работы. Малоприятная, прямо скажем, но не очень существенная. Чаще всего крейсера разбиты в такой хлам, что тел там не остается. Пока доберешься до него — расплывутся по космосу. Кто не выгорел до пепла. А все же проверяешь. Если удастся подобрать какие-никакие останки — в мешок. На Лаоре в морге примут и будут разбираться дальше — кто таков, есть ли родня, которой уже сообщили, что погиб, и которая уже заказала кенотаф на армейском кладбище. Смогут выяснить, кто и чей, — кремировав, передадут близким. Не смогут — все равно кремируют, только захоронят в общей могиле с прочими неопознанными… или развеют? Не знаю. Это уже не наша забота. Но бросать тело не принято.

Некоторые, конечно, бросают. Таких сторонятся.

Пусть, по общему мнению, мы делаем грязную работу. Но эти вовсе без совести. Этих терпеть не можем даже мы, отребье вселенной. Мусорщики.

Моя "Красотка" — своенравная девчонка. Хотя в документах и на борту написано: "Pretty Girl", зову я ее чаще всего пацанкой, иногда — стервой, иногда — дурехой или дурочкой, однако остерегаюсь обзывать дурой. Она может обидеться и взбрыкнуть.

Дай ей волю, она бы только красовалась и ничегошеньки не делала. А я, угнетатель чертов, гоняю ее в хвост и гриву. Бедняжка.

Я зарабатывал на нее пятнадцать лет. Десять лет летал младшим напарником у Тикки Легранжа, пока не скопил денег на реактор. Остальное было куда проще, и все же полная оснастка и доведение до рабочего состояния потребовали еще пяти лет. Когда я наконец вывел на борту ее имя и выбранную для нее эмблему, счастью моему не было границ.

Ребята смеялись, узнав, как я назвал корабль. Еще громче они засмеялись, тыча пальцами, когда увидели рядом с названием цветок, тщательно скопированный мною из ботанической энциклопедии. "Это что у тебя, Чубака? Пропеллер? А почему розовый? Парни, гляньте, у Чубакиной "Красотки" розовый пропеллер!" — "Где? Неужто в заднице?" — "Нет, на боку. Но все равно смешно!" — Я терпеливо объяснял, что это цветок, такая порода роз. Очень терпеливо. Первый хук пошел в ход через целых пятнадцать минут.

Когда меня оттащили, облили холодной водой и сунули в руку кружку с пивом, никто уже не смеялся. Роза так роза. ОК, Чубака, это не пропеллер, и даже не похоже. Только уймись.

Ни одной собаке я не объяснил, конечно, что этот цветок называется Rosa Shrub Angelica. Захотят — сами найдут. Информация открытая.

Мы с моей девочкой подваливаем к жуткому обломку железа, с рваными краями, вывернутыми наружу, с черным от копоти нутром, с вспузырившейся от жара краской, с торчащими обрывками труб и кабелей — маленький кусок взорванного крейсера, примерно десятая часть. Он больше моей "Красотки" раза в полтора. Манипуляторы ухватывают обломок, запаковывают в "авоську" — то есть обвязывают тросами, — подцепляют на буксире к нашей корме. Есть добыча. Вон еще кусище болтается, явно от носовой части. Подберем и его.

Когда связка авосек по массе приближается к целому крейсеру, я надеваю скафандр и выбираюсь наружу. Пацанке не сдвинуть такой груз без дополнительной тяги. На каждый обломок надо поставить примитивный движок с дистанционным управлением. Тогда колбаса пойдет своим ходом. Конечно, когда связка уже стронулась, двигатели не нужны — по инерции доплывем. Включу их только для торможения, на подходе к Лаоре.

Поглядываю по сторонам. Случается, иные приборы в этих руинах поддаются ремонту. Те, что с виду не безнадежны, надо снять: их можно продать скупщику, отирающемуся возле бара. На всякой планете, только свистни, сбегутся стайкой поглядеть: что там мусорщик из рейса приволок? И посеребренные контакты лучше не оставлять. И если вдруг какая микросхема уцелела, лучше ее протестировать, прежде чем кинуть в общую кучу.

Заодно осматриваю добычу на предмет трупов. Чаще всего их нет. Иногда есть.

Рассказывают, иногда удается найти живых. Сам не находил ни разу. И, честно говоря, трудно себе представить, чтобы кто-то мог выжить при таком чудовищном взрыве. Да еще и пожар.

С другой стороны, уцелевшие узлы ведь встречаются? Почему бы изредка не встречаться уцелевшим людям? Но не видел. Только слыхал — бывает.

Возвращаюсь в кабину, запускаю свой двигатель и движки на колбасе. Тут надо действовать аккуратно, чтобы добыча не впаялась мне же в корму. Ну за пятнадцать лет в этом деле так насобачишься, что хоть с закрытыми глазами и без приборов. Нутром чуешь, если колбаска дурит.

Поэтому у меня она не дурит никогда.

Поехали.

Курс на Лаору.

Поблизости тянутся с упаковками металлолома друзья-товарищи, они же конкуренты. Мигаем друг другу сигнальными огнями. Иногда переговариваемся. Иногда, если вдруг у кого проблемы, приходим на помощь.

До Лаоры ходу недели две, а то и три, и четыре — в зависимости от того, далеко ли шел бой. "Красотка" плывет себе, тянет за собой колбасу. Делать нечего. Хочешь — книжки читай, хочешь — кино смотри. Еще хорошая штука — играть с компьютером. Некоторые летают по двое-трое, тогда можно еще поболтать друг с другом и попеть хором. Но я хожу один. После десяти лет с Легранжем это большое удовольствие — в поле зрения на парсек ни единой рожи.