А на подоконнике валялась жалкая кучка кривых и косых дурацких поделок.

Вышвырнуть все это убожество за окно!

Я даже не подумала, что вообще-то не я одна наворотила все это бумажное безобразие на подоконнике и не мне решать, что с ним делать. Окно не хотело открываться, я дернула посильнее, створка наконец распахнулась, и ворвавшийся ветер расшвырял цепочки и фонарики, птичек и ангелочков по всему дортуару. Постукивая по деревянному полу, запрыгали расписные шишки. Я бросила горсть скомканных ангелов за окно, но они влетели обратно. Ах так, подумала я — и отправила охапку бумаги в печь. Неопрятный ком моей душевной боли занялся веселым пламенем, стремительно чернея по краю и разворачиваясь. Я сунула руку прямо в топку и выхватила пострадавший портрет, затушила пальцами обгоревший угол. Тихо завыла от жжения в пальцах и в сердце, повалилась на свою койку, прижимая к щеке измятую опаленную бумажку.

Не знаю, сколько я ревела, прежде чем заснула.

А проснулась от запаха дыма.

Я не закрыла дверцу печки, и небрежно брошенные бумажные цепочки, загоревшись, вывалились на пол. Доски дымили вовсю.

Наверное, я могла еще подбежать к двери и выскочить наружу, но я оцепенела от страха. А потом влетел ветер, подхватил огонь и рассыпал его по всему бумажному мусору, вспыхнули птички, занялись фонарики, затрещали шишки.

Я подобрала ноги на кровать и закричала, не в силах даже зажмуриться от ужаса. По щекам моим бежали слезы, я кричала, и кричала, и кричала… Потом на лестнице затопотали башмаки — кто-то спешил на мой крик.

Но прежде чем распахнулась дверь, посреди комнаты из дыми и копоти соткался знакомый силуэт.

— О Господи! — выдохнул Отокар и схватил меня за руки, притягивая к себе.

Я рванулась, обхватила его за шею, судорожно прижалась.

Он все-таки пришел.

Мы стояли, обнявшись — нет, вцепившись друг в друга, — а вокруг возникали и рассыпались искрами миры и эпохи.

--

Я повернула голову и прижалась щекой к его подбородку, уколовшись о щетину — так странно! — и в глазах у меня надолго помутилось, потому что он не отодвинулся, а повернулся навстречу и уткнулся губами мне в ухо. Я чувствовала, как колотится его сердце, мое же просто громыхало в ушах.

Взрыв восторга сменился головокружительной нежностью. И, ей-богу, ничего больше мне сейчас не было надо. Я едва стояла. Никогда еще никто так меня не обнимал. Никогда еще я никого так не обнимала.

Я же теоретик.

Мы замерли, растерянные, не очень понимая, как быть и что теперь делать. Ну ладно — я, девчонка, у которой все впервые. А он? Когда я поняла, что он так же ошеломлен, как и я, во мне поднялось волной новое незнакомое — и упоительное — чувство превосходства. Да, это я. Это мои пятнадцать (почти шестнадцать уже) лет. Моя заурядная веснушчатая физиономия, серые растрепанные патлы, глупые круглые глаза. Это моя нескладная подростковая фигура. И вот он — взрослый, старше на века и парсеки, мужчина, видевший в жизни столько, сколько не увидеть другим и за пятьдесят жизней — он дрожит всем телом, обнимая меня, и его пальцы, едва касаясь, скользят по моей щеке, и он шепчет: "Я думал, что больше никогда тебя не увижу…" И пускай он называет меня прерывающимся от нежности голосом: "девочка". Сейчас я не ребенок. Сейчас я женщина, и он в моей власти.

Я наслаждалась своей внезапно пришедшей ниоткуда силой — долго, долго. За спиной у меня расправлялись разноцветные чешуйчатые крылья, как у махаона, и когда, мне казалось, я уже вот-вот взлечу, переполненная сознанием своей значимости, ошарашенная его лаской, распираемая любовью, подталкиваемая бешено стучащим сердцем — он легко поцеловал меня в висок и слегка отодвинул от себя.

И я снова стала глупой девчонкой.

Он огляделся по сторонам, пробормотал: "Да, вот что значат сильные чувства!" — и потянул меня за руку. Я оглянулась тоже. Мы стояли в небольшой пещере. Посреди пещеры в очаге, сложенном из грубых камней, горел огонь. На каменном полу лежала груда пятнистых шкур. На нас обоих были кожаные штаны и рубахи, моя — подлиннее, его — покороче, и мягкая кожаная обувь с завязочками — короче, чуни какие-то.

— Садись, — сказал Отокар и подтолкнул меня к шкурам. — Поговорим.

— Я не выпущу твою руку, — ответила я тихо. — Я боюсь, что ты исчезнешь.

— Если ты будешь держаться за мою руку, мы не о том будем говорить, — возразил он. — Нам многое надо бы обсудить…

Но руку у меня не отнял, и так мы и опустились на эту шкуру — держась за руки.

И, конечно, обнялись снова, и снова он уткнулся в мои волосы — и вдруг фыркнул. Это было щекотно, я передернула лопатками: "Перестань!" Он продолжал хихикать:

— Между прочим, у тебя в волосах перья.

Я провела свободной рукой по голове и нащупала не только перья, но и деревяшки, и даже, кажется, косточки какие-то. Тогда я схватилась за ухо — но, к счастью, в нем ничего не висело, а то я уже боялась обнаружить, что мочка оттянута до плеча, как у этих, с острова Пасхи.

Я посмотрела на ухмыляющегося Отокара и начала было помаленьку тонуть в его глазах… страшным усилием воли подняла взгляд выше — и захихикала сама. У него в волосах живописно торчали пучок перьев, куриные кости и большой черепаховый гребень, а поперек лба были нарисованы сажей зигзаги и спирали. Когда я согнулась от смеха, он потрогал свои волосы и захохотал в голос.

Мы повалились на шкуры — по-прежнему не разнимая рук — и стонали, хрюкали, завывали… Потом я отерла рукавом с лица выступившие слезы, проморгалась — и обнаружила интересные изменения в декорациях и в костюмах действующих лиц.

Очаг был сложен из тех же камней, но теперь над ним жарился, источая умопомрачительный запах, самый что ни на есть шашлык, возле очага стояла оплетенная лозой здоровенная бутыль с темной жидкостью. Мы лежали на тех же шкурах, но одеты были уже во что-то тканое, довольно мягкое и несомненно удобное. Рядом со шкурами стоял изысканный деревянный столик на гнутых ножках, и на нем нас ждали хрустальные бокалы, тарелки-ножи-вилки, зелень, какие-то булочки, фрукты, соусы…

— Вот об этом я и хотел поговорить, — неожиданно серьезно сказал Отокар. — Как ты это делаешь, девочка моя?

ОН

Когда я нашел ее, я ошалел от радости — я-то мысленно распрощался с нею навсегда. Когда она всхлипнула и повисла у меня на шее, я совсем растаял — а она подняла на меня свои серые невинные глазищи, и вдруг я увидел в их глубине темное пламя настоящей страсти.

В голове моей что-то щелкнуло, и я с пугающей ясностью осознал, что она вовсе не тот младенец, каким казалась мне все это время. Она совсем еще соплячка, это верно, но она уже женщина, способная сводить мужчин с ума… Тут меня немного переклинило, я притиснул ее жарче, чем следовало, — боюсь, еще немного, и я нашел бы, куда поволочь с гнусными намерениями это юное создание. Потом туман перед моими глазами начал рассеиваться, и я увидел весьма располагающую для соблазнения обстановку, хотя и несколько экзотическую. Мне стоило некоторых усилий не продолжить приятное занятие, тем более что девушка была категорически согласна… пытаясь соблюсти ее и свою нравственность, я даже начал думать.

Что мы имеем? Я впервые в моей несуразной жизни смог вернуться туда, где бывал раньше. За ней. Мне снесло крышу на радостях, но выпали мы в чрезвычайно благостные условия.

Тут Аля снова отвлекла меня — рассмешила, но, отсмеявшись, я увидел еще более привлекательную обстановку.

Вряд ли я спонтанно научился управлять своим проклятьем — или даром, как его ни назови. Кто же рулит? А кроме меня и этой маленькой негодницы здесь больше никого нет…

И я спросил, как ей это удается.

И она ничего не поняла.

--

Зато она так посмотрела на меня, что я окончательно и бесповоротно перестал думать. Наши одежки, на лету меняя материал и покрой, посыпались на пол, мы упали на шкуры… одеяла… простыни… в сено, о боги, колючее же!.. не знаю, не помню.