Нет, не нужен им был полон. Не за ним они шли в набег. Не для того задумывался. Другое за этим набегом видится. Остатки родов, что по лесному порубежью остались, сбивают. Тесно пришлецам стало.

Переносил мертвецов в крайне жилье и укладывал рядами вдоль стен. Забыв об усталости, не помня времени. И о том, что давно во рту маковой росинки не было. А ту краю, что дедко ему в дорогу сунул, бэру сунул в рот. Но и об этом не вспоминал. Закончив в одном жилище, перешел в другое. Затем в третье…

Бэр сначала терпеливо сидел у дверей жилища и заглядывал в прохладную полутьму, внимательно следя за происходящим и раздраженно отмахивался от надоедливых мух. Затем вслед за ним, не забывая ворчать, перешел с явной неохотой к другому. Пошел и к третьему, не забыв пробормотать, что пора бы уж и заканчивать.

— А тебя никто не звал. Сам поперся. — отмахнулся от него Радко. И присел рядом, чтобы перевести дух. — И не здесь же ты есть собрался.

Но по глазам зверя увидел, что ошибся. Готов был бэр наплевать и на пакостных мух и на непереносимый запах ради новой краюхи, о чем тут же и заявил в полный голос, прыгая на передних лапах.

— Потерпеть не можешь

И снова ошибся. Не мог терпеть прожорливый зверь.

— Ну, как знаешь. Не жалуйся, не плачь потом. Сейчас поищу что-нибудь. Или за моим мешком сбегай.

Говорил с этим мохнатым привязой, как с ровней. Лишь бы только мозг занять, не чувствовать то жуткое одиночество, которое обрушилось нежданно на него. А может и был обжора ровней. Век у бэра не как у людей, короток. И проспят к тому же из него половину. Да и гнать его от себя не очень и хотел. Хоть и зверь, а куда не кинь все — таки родич. И словом есть с кем перемолвиться. Все не так тоскливо, все не один.

В лесу тоже не людно. И оставался один не по одному дню, и сам пропадал надолго, а одиноким себя не чувствовал. И тоски неизбывной, до слез, до кома в горле не знал. Жалкая пылинка под небом на ветру. И запрокинуть бы да взвыть по волчьи!

Бэр, словно понимая его, с ловкостью, которой не возможно, не знай он своих родичей, и полагать в нем, подхватился и побежал к, брошенному у ворот, мешку. Не успел Радко отправиться за новой ношей как он уже вернул, неся в зубах мешок. Радко распустил вязки и распахнул устье. Хлебный дух потянулся из мешка к черному влажному носу лакомы, подстегнул его любопытство. И бэр, не совладав с собой, полез в мешок с головой. Но бурый был проворен и забежал с другой стороны.

— Экий ты, брат, неугомонный. Ради куска хлеба от отца родного откажешься. Брюхо раньше тебя родилось. Тебя хоть как зовут?

Но бэр снова заворчал, выражая крайнее нетерпение и недовольство Радкой медлительностью и через его руку попытался забраться в мешок сам.

— Ну, нет. Так дело не пойдет Как звать — величать не говоришь, а в чужом мешке норовишь хозяйничать. А мне еще жить и жить.

И отломил ему половину хлеба.

— Ешь, утроба ненаедная. Но больше не получишь, сколько бы не ревел. Хоть уревись слезами до колен. Когда я еще новый хлеб увижу? Понял, косолапый?

Понят, может и понял. Но не отозвался. Ел не спеша, откусывая от хлеба малые кусочки и довольно урчал. Поднял глаза на поднимающегося невольного кормильца, проводил его осуждающим взглядом И снова вернулся к хлебу.

Тел было много. Скоро и это жилище было заполнено. Закончив, завалил двери не колотыми колодами, так, чтобы зверье в него не забралось. Или другие непрошенные гости.

Присел у колодца. Покидать городище сразу, хотя живя вдали от него, особой близости с ним не чувствовал, не хотелось. Подумал, и принялся перетаскивать в кучу, побитых им, соломенноголовых.

— Помог бы. — Повернулся он к бэру. Ишь сколько сала наел. И куда в тебя только лезет?

Косолапый попятился к воротам, всем своим видом показывая, что согласен на что угодно, но только не на это.

— Врешь, бездельник. Сам тухлятинкой не прочь побаловаться, а тут нос воротишь.

Но покончил и с этим. И все же что-то еще удерживало его здесь и ни как не хотело отпускать. Хотя и не понимал что. Стоял, оглядывая пустое городище, и чувствовал, как сжимается его сердце. Вот так же иногда, засыпая один в лесу и глядя на бесконечное звездное небо, ощущал себя крохотной никчемной соринкой. Подует легкий ветерок, подхватит ее, закрутит, понесет, чтобы потерять в неведомой дали. И не заметит. И кто знает, что сделается с этой пылинкой.

Стоял и смотрел невидящим, застывшим взглядом на опустевшее, мертвое городище, где первым криком возместил миру о своем появлении. А вот сейчас приходится уходить, бросом бросать его. Уходить, чтобы не вернуться. В никуда, и ни к кому. Ни одной родной души, ни одного знакомого лица. Разве вот только надоедливый бэр?

Мотнул головой, так, как это делал косолапый, отказываясь помогать ему, чтобы отогнать тяжелые мысли.

«Стрелы бы надо поискать. Хотя бы десяток». — Подумал он.

И нырнул в то жилище, где, как он знал, старейшина хранил воинский припас. И волоковое оконце которого, почти скрыла дурная трава. Жилье по самую кровлю, спрятанную под дерниной, было вкопано в землю. И со стороны виделся только не высокий холмик в дальнем от ворот углу. Скоро он возвратился с пуком стрел в руке и мотком тетивных жил под рубахой.

Все. Сколько не тяни, а уходить все равно надо. Больше его здесь уже ничто не держало. Бэр — юнец, будто понимая, стоял рядом. И молчал, не мешая его молчанию.

Из груди вырвался невольный вздох. Но он справился и подавил его.

— Пора и мне. Давай лапу, дружище. — Наклонился к косолапому. — Ты хорошо сделал, что пришел. Есть с кем попрощаться. Дальше я один…

Бэр, будто понимая, послушно протянул лапу.

— Да, не шуйцу, десницу давай.

Выпрямился, и уже не оглядываясь быстро зашагал к воротам.

Детство миновало, а юность оборвалась, едва начавшись.

За воротами замедлил шаги и оглянулся окрест, ощупывая траву. Сотня, а то и две лошадей должны были пробить торную тропу, если только не надумали повернуть обратно. Но что-то подсказывало, что не повернут они назад, Легкость, с которой они разорили городище бэрьего рода, затмит глаза и погонит их дальше на полночь. А потом завернет их к реке. За новой кровью. И будут они гнать своих коней от городища к городищу, пока не отяжелеют от пролитой крови, пока вдосталь не насытятся смертями, пока не огрузнут полоном. И не перестанут сторожиться и озираться по сторонам в своей безнаказности. И оглядываться не будут на чужой, не ласковый лес.

А тогда уж… Насколько стрел хватит. И насколько меч дотянется в его руке. Только бы угадать, какой дорогой из леса выворачивать будут.

Бэр следил за ним круглыми, хитрющими глазами. Повернулся к лесу, запрыгал на передних лапах, обиженно повизгивая. И поплелся за ним. На ходу срывая, налитые соком, ягоды.

— Куда? Сказано же, домой иди. Мне обратной дороги нет. А тебя родичи ждут.

Но бэр и ухом не дернул.

— Ну, и как знаешь. С ног собьешься, сам уйдешь.

Старой дорогой не пойдут.

Так он решил.

На старой дороге побито и пограблено. Другой путь торить будут, коли возвращаться будут. Только бы угадать без ошибки тот путь. А чтобы угадать, надо знать, где останавливаться буду, чтобы перевести и коням дать отдышаться.

Шел, не таясь, не крадучись. Своя земля, не чужая. Укроет последнего из рода, пока кровью за кровь не сочтется. Сестрица — березка от подлого глаза укроет, дуб — отец поможет схорониться. Не глупый отрок крадется за набегом, коего деревянными струганными палицами волхв Вран учил мечному бою. Зрелый вой, отведавший первой крови. Сам не думал, не гадал. Что вместе с синюхами вколотит он в него ратную науку. Ненависть переполняла его душу, наливая тело зрелой, неукротимой силищей. Рука при малейшем шорохе сама тянулась к мечу.

О смерти и помышлять забыл. И в мыслях не держал. Верил, не дадут ему боги умереть пока смертью за смерть не ответит. А там, как ответит, что будет, то и будет. И кому нужна его жизнь, когда нет больше рода. И не кого больше крепить своим плечом, славить своим мечом и ратным подвигом. Лишь бы помогли боги и бэр — пращур унести с собой, как можно больше вражьих воев.