таить? Не сама, так люди расскажут хуже... Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И

только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее... Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку,

закуталась в пуховый платок.

— Что говорить... Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на

руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со

свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе... Я работала на ферме

дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да

выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать... Обратно домой — тоже затемно... Вот

так и жила.

Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив

о его главном вопросе, перешла к другому:

— Зимой было... Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое,

ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это

как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым

показался, да еще и нерусский... Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на

морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на

голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я

вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало...

Пожала плечами.

— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал.

Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме... А когда нужда

случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык...

Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он

знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала

это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:

— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на

улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его... Не

знаю, как потом все и получилось... С того вечера и стал ко мне приезжать...

Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.

— Не хотела видеться с ним,— признавалась она.— Каждый раз, проводив, думала, что

вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что

войну подло пережил... А как приезжал— опять уступала...

— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.

— Расстались,— сказала она.— Еще задолго до того, как он воротился обратно, в

Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы

все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его...

Деревня —два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно,

через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:

— А где наш папа? Убит?

— Убит,—говорю,— на войне.

— А этот твой,— спрашивает,— предатель?

— Никакой, он не предатель,— отвечаю.

— Ну, изменник...

— Мал ты еще рассуждать об этом,— пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно

ли делаю?»

Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,

— А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет — и с концом, только к вечеру

явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница:

оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в

класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал... А слова

не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит...

— А сын?

— Сын, сын.— Она опять замолчала, пока не решилась:— Дождался весны и сбежал

совсем, Через милицию едва нашли месяца через два.— И, словно торопясь переступить

неприятное для себя, заторопилась: — И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила

отстать... Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал

уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а

я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до

попреков дорос...

— Так и уехал Мельник со старой семьей?

— А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды... Перед

отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже... Вот так и знавала я Афанасия Мельника,—

закончила она.

Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец

сказал сам:

— Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.

— Когда?

Он увидел в ее глазах изумление.

— Четыре года назад.

— А...— протянула она.— Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал.— Она едва

приметно усмехнулась.— Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила

обратно. Постарел...

— Куда же он поехал от вас?

— Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо

железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не

понимаю.

— А в Шадринске он останавливался?

— Должно быть,— ответила она просто.— Шкурки каракулевые на продажу привозил. На

вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины

из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.

— Я могу узнать ее адрес?

— Пожалуйста, если надо.

— Надо, Анна Никифоровна.

Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его.

Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:

— Фамилия мне ваша напоминает знакомую... Скажите, у вас нет родных в Свердловске?

— Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не

приглашает сильно-то... Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то,

он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники.

Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью... Меня признает,

конечно, но неласковый вырос...

— Адрес его вы знаете, конечно?

— Сейчас посмотрю.— Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав

в ней старый конверт, подала его Саломахину.

Василий Тихонович прочел обратный адрес. Он мгновенно понял, почему ему с самого

начала не давала покоя фамилия этой женщины. И скорее не спрашивая, а размышляя, сказал:

— Значит, Геннадий Печеркин из Соколовки ваш сын...

— Мой. Двое ребятишек у него сейчас.

— Он встречался с Мельником, когда тот заезжал к вам в последний раз?

— Нет. Я ведь говорила, что он еще мальчишкой невзлюбил его. Геннадий уже семь лет

живет отдельно от меня...

— Не встречался, значит?

— Нет,— она оживилась даже.— Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился

сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с

женой обещался в гости приехать.

— И приезжал?

— Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А

сами гостили целую неделю.

— А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?

— Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.

— Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?