Брызгалов оживился, оглядел присутствующих, — тех, кто стоял в углу у дальнего окна. Это были представители из министерства, один — из промышленного отдела ЦК партии. Брызгалов, глядя на них, как бы хотел сказать: «Вот сейчас академик подсчитает, и тогда вы увидите, что остановки на стане происходят не по вине заводских людей, а по причине неполадок в приборной оснастке».

Академик именно это и подсчитывал; вскоре он поднял над головой исписанный лист, проговорил:

— Вот оно, обвинение автоматикам! Три затора! Три остановки!.. И только на вашем, товарищ Лаптев, месте — там, где по проекту должен стоять автоматический регулятор направления. А сколько на стане узких мест — ну, таких вот, где рабочий автоматику подстраховывает?

— Двадцать, — подсказал Брызгалов. — И на всех приборы автоматического регулирования стоят.

— Стоят, да не регулируют, — подхватил академик. — Вот вам ахиллесова пята стана, его болезнь!— Он посмотрел на людей, стоявших у окна. — Попробуйте её вылечить! Попробуйте!.. Николай Иванович, а не составить ли нам документик такой — вроде дефектной ведомости. В министерстве должны знать конкретных виновников. А?.. Как вы думаете?..

Директор завода промолчал. И тогда академик, поднявшись во весь рост, добавил:

— Понимаю, что вас сдерживает, Николай Иванович. Вам не хочется называть конкретных виновников — в том числе важных, именитых, влиятельных. Но я ведь вас знаю: вы человек смелый и все равно этих виновников назовете. Да ещё потребуете их к ответу.

Фомин подошел к окну, постоял немного и в раздумье проговорил:

— Как это в свое время хорошо заметил Ленин: единственно правильная политика — это принципиальная политика.

Затем повернулся к людям, поднял над головой Егоров блокнот:

— А этому вот блокнотику цены нет. Вся картина дефектов автоматики. И не какая-нибудь, а документальная. Я только собирался сотрудников своих на целый месяц к такой работе приставить, а он — поди ж ты! — между делом, да так, играючи, весь хронометраж изобразил. И характер остановок, и причины, и время задержек. Вся картина!.. Вот вам и Егор Лаптев, рабочий человек!

Во второй половине дня Павел Лаптев вышел из Дворца съездов, где выступал на Всесоюзном совещании металлургов, взял такси и поехал в Научно-исследовательский институт автоматики повидать друга Вадима. Павел узнал, что Вадим Бродов, его бывший ведомый, возглавляет один из институтов, создававших приборы для стана «2000» — того самого стана, который недавно построен на «Молоте» и на котором Павел трудится вместе со своим сыном Егором.

«Вот и конкретный виновник сыскался, — думал Павел, направляясь в институт. — Жаль только, не знал раньше, а то бы с трибуны совещания задал ему трепку. Как-никак, вместе воевали — я-то уж его знаю».

По дороге в институт Павел вспомнил памятный день под Сталинградом, тот день, когда Бродов струсил, но тут же постарался забыть прошлое. В конце концов, больше было боев, где Бродов дрался, как подобает бойцу. А что струсил в тот раз... с кем не случалась минутная слабость? Лаптеву не хотелось думать о товарище плохо. Воспоминания войны волновали сердце. Скорей, скорей... Встретить, обнять. Он отпустил такси и решил пройтись по новому району столицы, посмотреть на дома, на стройки, на все, что делают люди, которым суждено жить в третьем тысячелетии. Сам он для себя отмерил восемь-десять лет и сердцем своим, которое начинало «шалить», чувствовал, что так оно и будет, что фронтовые перегрузки, удары головой о приборную доску самолета,— а их было немало — паденья, шоки даром ему не прошли; он все чаще слышит их отголоски, особенно в горячие дни на стане.

«Сыплется наше поколение, сыплется...» — с грустью думал Павел, вспоминая кем-то оброненную фразу.

Дома в новом районе разноцветные, стоят редко. Между ними разбиты дворы, скверы, палисадники. Павел понимал, что новый город иначе и нельзя строить, что все тут приспособлено для удобства человека, но было в новых домах и что-то непонятное — на холодном ветру они как бы звенели ледяным звоном. Прямые длинные линии, крутые изломы углов щетинились какой-то неземной, великаньей силой. «Во всем новая эпоха, — думал Павел, — широта, размах... И крыши домов взметнулись под облака».

Павел, вспоминая старый деревянный городок, где родился и вырос, пробурчал: «Прошлое во мне говорит. Прошлое!» И он зашагал веселее по широкому безлюдному проспекту к институту, который возглавлял его фронтовой товарищ Вадим Бродов.

В вестибюле института, как на вокзале, толпился народ; все куда-то собирались — в одежде, похожей па туристскую с вещевыми мешками, рюкзаками. Слышались голоса: «Сюда, сюда, колхозники!» «Группа электроников! Где группа электроников?..» Павел догадался: едут в село помогать колхозникам. Но ведь ноябрь! Какая же теперь уборка?.. И тут же, как бы услышав его вопрос, голос из середины вестибюля сообщил: «Кто на овощную базу перебирать картошку — подходите ко мне!»

Лаптев перед зеркалом причесался и, не торопясь, стал подниматься по широким мраморным лестницам наверх. Он не спрашивал, где находится кабинет директора, ему было интересно посмотреть институт — понять, почувствовать иную, не заводскую обстановку, атмосферу научного мира. Павлу все было здесь интересно: и то, как идут люди — торопятся, ни на кого не смотрят, никому не кланяются; заняты своим внутренним миром. «Ученые», — думал Лаптев, извиняя их невнимательность. Втайне он завидовал им, жалел, что жизнь его прошла стороной от науки, искусства. Он в глубине души выделял этих людей из обычной среды, ставил их выше себя и своего брата, рабочего.

В коридоре второго этажа, в самом конце у окна Павел увидел на двери надпись: «Приемная директора». Обрадовался, открыл дверь, весело ступил за порог. В большой, богато обставленной комнате сидел молодой человек в строгом черном костюме, а напротив него женщина — пожилая, с проседью в волосах. Она взглянула на вошедшего и кивнула: «Идите, мол, сюда». И когда Лаптев подошел к ней, вежливо спросила: «Вам кого?» И потом так же вежливо объяснила: «В конференц-зале заседает расширенный ученый совет. Директор там. Сегодня вряд ли... Не может». Лаптев мельком взглянул на молодого человека — тот сидел отрешенный, не поднимал головы. И Павлу вдруг захотелось привести их в чувство, сказать: «Я Лаптев, знатный металлург...» Но он тут же отогнал эту мысль и устыдился своего желания.

Директора института Павел Лаптев увидел в окружении нескольких человек, — Бродов направлялся в зал. Павел успел разглядеть его: Вадим округлился, небольшой, упругий живот словно бы тянул его книзу, но он не хотел склонять головы, наоборот, откинул её назад и быстро поворачивался то в одну сторону, то в другую.

Как же он изменился за двадцать с лишним лег! Лаптева больше всего смутило лицо Бродова, разросшаяся шевелюра рыжих волос, тонкие ниточки бакенбардов и бородка клинышком — она была огненно-рыжей и походила на медную нашлепку. Бродов был в очках, и глаза его ни на ком не останавливались, он всех слушал сразу и всем отвечал сразу и был похож на воробья, который все время боится нападения. Лаптева Бродов не заметил, прошел мимо. Следом за ним прошел в зал и Лаптев. Он хотел догнать Вадима, условиться о встрече, но Вадим быстро, кланяясь направо и налево, пожимая на ходу протянутые руки, взошел на сцену и сел в центре стола, накрытого синим бархатом. Павел вернулся назад, но в дверях образовалась пробка и со сцены послышался голос:

— Садитесь, товарищи! Начинаем.

Поток людей, идущих в зал, усилился, и Лаптева почти втолкнули в кресло; Бродов объявил начало работы Совета.

Павлу было неудобно подниматься из кресла и на виду у Вадима и всех присутствующих выходить из зала. Он продолжал рассматривать Вадима и удивлялся его перемене. Из парня с тонкой шеей, нескладно длинными руками и глазастым худым лицом его бывший друг превратился в крепко сбитого бодрячка.