«Конец и командиру,— прошептал Вадим, стараясь не смотреть в сторону боя,— Конец! Конец!..»

Зайдя на посадку, Бродов увидел всю панораму развернувшегося над Сталинградом воздушного боя. Самолет Гогуадзе горел; Шота, креня машину то на левое крыло, то на правое, пытался сбить пламя. Лаптев подбил одного «мессера», затем второго...— и ринулся на Клюгера.

После посадки Бродов наблюдал за боем с земли. Механики, мотористы — все, кто был на аэродроме, затаив дыхание тоже смотрели в небо: за Гогуадзе они были спокойны — видели, как тот, сбив наконец пламя, повел самолет на посадку и скрылся из виду невдалеке от аэродрома. Что-то будет с командиром?..

Лаптев приблизился к Клюгеру и дважды с косых пересекающихся курсов пустил очереди трассирующих пуль. Клюгер неожиданно задрал нос своей машины, наклонил крыло и со звенящим свистом пошел в высоту. Через несколько секунд немецкий ас круто забрал на себя и ринулся в то место, где оставил русского смельчака, но там его... не было. Лаптев мгновенно разгадал замысел врага, с точностью повторил его маневр и «сел» на хвост Клюгеру. Длинными очередями почти в упор Лаптев бил по кабине «мессершмитта», но судьба и на этот раз отвела от Клюгера верную гибель; пули не пробивали легированную сталь фашистского самолета.

Клюгер решил проучить русского смельчака и стал выписывать такие головокружительные фигуры, от которых у наблюдающих с земли за воздушным поединком перехватило дух и зарябило в глазах. Лаптев ни на метр не отставал от Клюгера. И не стрелял. Бродов не выдержал, крикнул лаптевскому механику: «Да есть ли у него патроны?» Механик, не отрывая глаз от неба, прокричал: «Есть патроны, есть!.. Я сам заряжал!..»

Клюгер, видимо, оценив своего противника, и чтобы сбросить с хвоста русского летчика, решился на отчаянный шаг: круто вывел машину из пике и забрал так высоко, что мотор его самолета зазвенел от напряжения. И все, кто наблюдал за этим поединком, решили: нашему летчику придется туго; он оторвется от противника, проскочит вперед и подставит «затылок» пулеметам Клюгера. Но наш ястребок ввинчивался вслед за противником в небо, как привязанный. И лаптевский механик закричал что есть мочи: «Браво, командир, браво!..»

За поединком, затаив дыхание, наблюдали не только советские воины, но и враги.

...Клюгер все лез и лез вверх. Расстояние между самолетами оставалось неизменным, но скорость их падала. Наступал момент, когда оба они могли сорваться и полететь вниз. Клюгер выровнял машину, сделал «горку» и рванулся в пике. Тут был момент, когда Лаптев мог снизу распороть пулеметной очередью брюхо «мессершмитту», но он этого не сделал, чем озадачил всех. Но зато в миг, когда Клюгер, выходя из боевого разворота, на мгновение завис в горизонтальном полете, Лаптев резко вырвался наверх и с высоты перешел в пике. И раньше, чем Клюгер успел опомниться, «сел» ему на спину. Чего-чего, а уж этого немецкий ас не ожидал. Никто из летчиков не мог представить такую ситуацию. Маневр Лаптева был дерзким и точным. «Сидя» на спине «мессера», Лаптев должен был мгновенно реагировать на маневры Клюгера, — малейший просчет — и катастрофа! Тут, видимо, и Клюгер, каким бы он ни был смелым, струсил не на шутку. Наблюдавшие за боем с земли думали: чем же кончится эта скачка одного самолета на хребте другого?.. Немец оседлан, ему делать нечего,— покорись судьбе!— но как поступит русский? Он должен отвалить от немца, иначе оба — в землю.

И развязка наступила. Клюгер стал плавно выводить самолет из пике; он теперь надеялся на высочайшее искусство русского,— на то, что русский синхронно с ним тоже будет выходить из пике и брюхом не ударит о его кабину...

Немецкий ас вывел свою машину из пике у нескошенной нивы. Лаптев тут и прижал его. «Мессершмитт» зачертил по метелкам овса, по земле,— только пыль клубами из-под крыльев. Шасси выпустить не успел — всю обшивку с брюха содрал. А Лаптев в тот же миг свечой взмыл в высоту и оттуда, чуть накренив машину, посмотрел на распластанного среди овсяного поля Клюгера.

Вернувшись на аэродром, Лаптев спросил у механика:

— Где Гогуадзе?

— Видели, как садился, но вестей от него нет.

Как раз в ту минуту к нему подошел Бродов, стал виновато объяснять, но командир перебил его:

 — Ты сегодня струсил. Знай, я знаю это!

Лаптев бросил планшет на брезентовый чехол от мотора и лег отдыхать. Механики накрыли его меховой шубой. Вскоре на аэродром прикатил зеленый «виллис». Из него вышли наши офицеры и немецкий летчик. Бродов представился старшему офицеру. Тот, вылезая из машины, спросил:

— Ты, лейтенант, положил на лопатки генерала?

— Разве генерала? Клюгер — полковник.

— Генерал. Только вчера Гитлер это звание присвоил Клюгеру. У него под курткой форма — чин по чину. Однако ты его лихо припечатал.

— Это его лейтенант Лаптев, мой командир.

— Веди сюда лейтенанта, пусть посмотрит на генерала.

— Лейтенант спит, товарищ полковник.

— Пусть спит, не будем тревожить.

Немецкий ас подошел к Лаптеву. Посмотрел на него, затем, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— У них, русских, герои валяйс, как дрова!..

Резко повернулся и пошел к конвою.

Павел Лаптев... От него пощады не жди. Он, когда закусит удила, идет напролом. Удержу не знает, и никакие уговоры на него не действуют. Его надо убедить, склонить на свою сторону — тогда успокоится. «Я к нему заеду,— думал Вадим,— и обо всем расскажу. Он поймет, он должен меня понять...»

Вадим давно слышал о трудовых доблестях фронтового друга; то по радио возвестят о рекорде Лаптева, то на страницах газет замелькают сообщения: «...знатный прокатчик за границей», «новатор металлургии, редкое мастерство...» Он, как прежде, в воздушных боях — впереди, впереди... Неуемный!..»

Все собирался написать ему, навестить, но так и не собрался. Практической надобности не было, а для изъявления сентиментальных чувств времени не находилось. «А напрасно, напрасно, — корил себя Бродов. Но тут, же, впрочем, находились оправдания:— Он тоже хорош! Поди, ведь слышал обо мне. Ни звука, ни весточки!».

Стал припоминать, в каком году он впервые услышал о Павле. С того времени прошло лет пятнадцать. Привык, наверное, к славе. Шутка ли сказать — известный в стране металлург. Помнится, как развернул газету с портретом Павла и ахнул: Лаптев! Командир! И хотел тогда же поздравить телеграммой, да вот... Не собрался!.. И ведь что досадно и непростительно — на «Молоте» на том же стане «2000» трудится младший брат Вадима Феликс. И отец там живет, самодеятельным ансамблем руководит. У них-то хоть и редко, но бывал Вадим, а к другу заехать не собрался. Эх, хе, хе!..

А он — нашел меня. «...Знай, я знаю это». Резанул словно пилой по сердцу.

Бродов представил, как Павел сидел на совете, слушал речи, мотал на ус. Академика Фомина он знает лично. Он, можно сказать, друг Фомина. И, конечно же, болеет за его стан, за его идеи. Дернул же меня черт брякнуть: не выйдут на проектную мощность!.. И, кажется, про Фомина... неучтивое... сболтнул...

«Павел не уймется,— донимали Бродова тревожные мысли. — Нет, не таков человек. Он, при случае, секретарю обкома скажет, министру,— а хуже того, на трибуну выйдет,— не дай бог, на таком вот совещании... как то... которое в Кремле проходило, — да публично расчепушит. Его достанет, он на полдороге не остановится!..»

Бродов сжался, точно почувствовал удар.

На язык он остер, ох, как остер... И ещё представилось, как Лаптев рассказывает о войне академику, а тот другим ученым, министру... «Бродов — трус, он меня в воздушном бою бросил».

Вадиму стало жарко.

Лаптев резок, горяч, случалось, говорил в глаза обидные вещи — это верно, но Павел не знал себе равных в воздушном бою — и этого у него не отнимешь.

Бродов с удовольствием вспоминал лаптевские «художества» в воздухе,— с удовольствием, потому что громкая слава Лаптева, летевшая тогда по фронту, озаряла и его, лаптевского ведомого; он ведь нередко прикрывал Павла и, прикрывая, сам бросался в отчаянные драки. «Почему бы этих... дерзких атак Павлу теперь не вспомнить!» — подумал Бродов. Правда, Павел был скуповат на похвалы, докладывал командиру эскадрильи двумя словами и потом, в землянке летчиков, ничего не рассказывал о воздушном бое, но если кто его спрашивал о ведомом, говорил: «Я на него надеюсь». Никогда ни в воздухе, ни на земле не делал младшему товарищу замечаний.