Миллионы людей в Англии — и не только в Англии — знали о давней симпатии Черчилля к Бенито Муссолини

и к итальянскому фашизму вообще. Муссолини Уинстон почитал как государственного деятеля, вождя нации,

хвалил его личные человеческие достоинства. Для Черчилля Муссолини прежде всего был борцом против

коммунизма. Уинстон всю жизнь мечтал задушить власть большевиков и развеять на очаге военного костра

пепел самих коммунистических идей. Казалось бы, все понятно.

Однако нежность к Муссолини заметно поубавилась после вторжения итальянцев в Абиссинию. Вовсе не

потому, что колониальная авантюра претила Черчиллю: просто на сей раз итальянский фашизм затронул

имперские интересы британского льва.

Негативное отношение к Гитлеру складывалось на более сложной основе.

Непоколебимый аристократ, приверженец знатности родов, Уинстон в тридцатых годах восхищался

“простым ефрейтором, поднявшимся на государственную высоту и сумевшим вернуть Германию в ряд

государств, с которыми вынуждены считаться остальные”. В одной из книг своих очерков он даже нарисовал

политический портрет фюрера. Но нужно отдать должное государственному чутью Черчилля: сквозь дыры в

разорванном Версальском договоре он разглядел истинное обличье германского фашизма, почуял волчий

аппетит Гитлера.

О, британский политик был совсем не против того, чтобы обратить вожделения неистового Адольфа на

восток! Но… тут вырастало это очень большое “НО”. С одной стороны, неплохо было бы, чтобы фашисты

поставили на колени красную Россию. С другой — это должно было неизмеримо усилить фашистскую

Германию.

Не случайно горячность его речи в парламенте произвела впечатление даже на твердолобых. Ударяя в

запальчивости кулаком по трибуне, Уинстон почти кричал в зал, как всегда, прибегая к гиперболам:

— Ни одна страна не является столь уязвимой, как наша, и ни одна не сулит грабителю большей

наживы… Мы с нашей огромной столицей -этой величайшей мишенью в мире, напоминающей как бы

огромную, жирную, дорогую корову, привязанную для приманки хищников, — находимся в таком положении, в

каком мы никогда не были в прошлом и в каком ни одна другая страна не находится в настоящее время… Я

утверждаю, что Германия в нарушение мирного договора уже создала военную авиацию, равную по своей мощи

почти двум третям нынешних оборонительных воздушных сил нашей метрополии…

Размышляя о судьбах Британии, Черчилль понимал: любое усиление фашистской Германии поставит его

страну в подчиненно-унизительное положение. Диктовать условия станет Гитлер.

Впрочем, была еще одна побудительная причина — причина сугубо личная, возможно, не до копца

осознанная. Всю свою кипучую жизнь Уинстон искал обстоятельства для исторического подвига. Но выбирал

их не очень обдуманно, подменяя реальную оценку собственной самоуверенностью и нежеланием считаться с

социальными ветрами времени. Так вышло со стремлением стать полководцем в первой мировой войне. Так

было с попыткой смять революцию в России.

И вот на горизонте появился враг — сильный, не знающий жалости. Тень паучьей свастики хищно

нависла над близкой сердцу Черчилля и уже дряхлеющей империей…

— Ну что ж, — думал Уинстон, вглядываясь в оттенки пейзажа и машинально размешивая краски на

палитре. — Гераклу для подвига необходим лев. Смешно, если гигант станет раздирать пасть кошке…

Он не сразу заметил, что на мольберт снова легла тень.

На этот раз она имела четкие очертания.

Уинстон в недоумении оглянулся. Лицо его под легкой соломенной шляпой нахмурилось. За спиной стоял

довольно высокий человек лет сорока. Клетчатый пиджак, брюки Для гольфа и белые гетры выдавали в нем

туриста. Новые башмаки были начищены до блеска. Крахмально-снежную Рубашку оттенял неяркий галстук.

Волосы на висках серебрились — так же, как подстриженная щеточка усов. Голубые глаза смотрели цепко, по

доброжелательно.

— В чем дело? — не заботясь о вежливости, бросил Уинстон, раздосадованный тем, что его одиночество

нарушено.

— Мне очень неприятно, сэр, что я вынужден оторвать вас от единения с прекрасным, — приятным

голосом на чистом английском заговорил пришелец, — но, поверьте, к этому вынуждают обстоятельства.

Боюсь, что в замке, в котором вы гостите, мы не найдем возможности для весьма конфиденциального

разговора… Чтобы не терять времени, сразу вручу письмо от сэра Хью Синклера.

Говоря это, незнакомец достал из кармана пиджака объемистое кожаное портмоне, выпул конверт.

— Ах, вот в чем дело, — примирительно сказал Черчилль. — Кажется, я узнал вас. Вы из…

— Фредерик Саммербэг, Интеллидженс сервис, — поклонился Фред.

— Да, да, мистер Саммербэг, помню, мне представляли вас. Подержите минутку письмо, я вытру пальцы.

Как ни стараешься, половина этих красок остается на руках, — притворно пожаловался Уинстон, тщательно

вытирая тряпкой пальцы.

— Но кое-что попадает и на холст, сэр, — заметил Фред, сделав шаг в сторону и рассматривая работу. —

И, по-моему, попадает не зря. Вам удалось пересадить на полотно местное солнце.

— А-а, так, мазня для отдыха души, — махнул рукой Уинстон.

Чрезвычайно болезненно реагируя на малейшую критику его политической деятельности, он был

совершенно равнодушен к замечаниям и похвалам в адрес своей работы живописца.

Черчилль поднялся с раскладного стула; на Уинстоне был любимый рабочий комбинезон “сирена”,

пошитый по его собственным выкройкам. Комбинезон, безусловно, был удобен; выделялось множество

карманов на змейках. Уинстон достал из верхнего сигару, вопросительно взглянул на Фреда. Тот с улыбкой

покачал головой.

— Ну и правильно, — сказал Черчилль и в неловкости оглянулся. — А вот посадить мне вас негде.

Впрочем, не я выбирал оружие для дуэли, — пошутил он.

— Я не любитель кресел, сэр! А перед таким пейзажей можно и постоять…

Уинстон понимающе улыбнулся и принялся читать письмо. Читая, он перекладывал сигару из угла в угол

рта. По лицу Черчилля трудно было понять, как он реагирует на послание шефа Интеллидженс сервис. Но если

бы тут присутствовал личный врач Черчилля Чарльз Моран, посвященный во многие тайны клиента, он мог бы

заметить: “Не беспокойтесь. Мой патрон слишком ценит информацию, которой его снабжают друзья из

разведывательных органов. Именно благодаря этой информации он неоднократно поражал кабинет и членов

парламента своей осведомленностью и о состоянии государственных дел, хотя не находился у власти, и о том,

что практически происходит в лагере противника…”

Прочитав письмо, Уинстон вдруг стремительно пожал руку Фреда.

— Я пожимаю вашу мужественную руку не просто как сыну лорда, но и как отважному разведчику.

Адмирал сообщает, что вы только что вернулись из волчьего логова. Я заинтересован в получении информации

из первых рук. Хотя, если честно, не совсем понимаю, почему адмирал именно мне оказывает такое

благосклонное внимание… Я ведь не у власти.

— О сэр! — Саммербэг уважительно поглядел Черчиллю в глаза. — Вы должны понять: адмирал

Синклер не приехал к вам лично не потому, что занят. Он, к великому сожалению, серьезно болен. И это всех

нас, ближайших сотрудников, очень беспокоит. А что касается власти… адмирал всегда внушал нам — и очень

успешно! — что вы единственный человек, способный сыграть главную роль в противостоянии нашествию

нацистов.

— Благодарю вас, — с чувством сказал Уинстон, наклоняя голову, — Полагаю, что самые честные люди

Англии, как ни странно, сегодня работают в разведке… Вы поделитесь своими впечатлениями о Гитлере?

Признаться, он занимает меня в первую очередь.

— Охотно. Ради этого я дозволил себе оторвать вас от отдыха.

— Какой там отдых… — махнул рукой Уинстон. — Кисти — здесь, а мысли — далеко… Но я слушаю