Возвращался на пасеку через старые лесные вырубки, заросшие глубокими, по грудь, травами. Я шел, путаясь в мягкой траве и спотыкаясь о сухие, перевитые вязилем и мышиным горошком, сучья, чертыхался и каялся, что выбрал неудачный путь. Комары надо мной поднимались тучей, садились на лицо, шею, руки и мгновенно наливались кровью, превращались в живые рубины. Я хлестал себя березовой веткой, злился. Хоть бы ветерок подул.

Я с утра не ел. К тому же сильно хотелось пить. Чтобы утолить голод и жажду, срывал «пучки», очищал сочные стебли с жевал их. Вокруг — ни души. И вдруг слышу чей-то раскатистый богатырский голос:

— Пчело-мор! Пчеломор! Эге-ге-ге-ге-э-э!

На пасеке меня ждал инженер Шабуров. Он встретил меня добродушной руганью:

— Ты где, к черту, запропастился? Два часа уже жду. Эдак и пасеку растащат. Пчел-то заморил. В поилках ни капли воды.

— Сейчас им вода не нужна. Есть взяток, нектар… Зачем я тебе понадобился?

— Как это зачем? Еду к сыну в деревню, решил завернуть. Принимай гостей. А где Тоня?

Я специально настораживаюсь, делаю удивленное лицо:

— А разве у тебя есть сын? Вот не знал. Тоня на острове.

— Есть, приемный. У тещи живет. Ты что придуриваешься, будто не знаешь? Тонин сын, стало быть, мой сын. Потому что я Тоньку люблю.

— Тоня у тебя чудесная жена, — сказал я и невольно вздохнул.

Шабуров внимательно посмотрел на меня, усмехнулся:

— Что, влип уже? Сознавайся! Вот потеха. Поздравляю.

— Сергей Дмитриевич! Я не люблю таких шуток.

— Да не притворяйся ты. Она не одному обожгла крылышки. К ней тянутся, как пчелы к цветку. У нас с ней все чертовски сложно. Слушай, давай в домик войдем, от жары спрячемся. …Так вот. Мы были студентами, когда встретились. Она училась на биологическом. Я был способным и удачливым. Все науки давались легко. В одном мне не везло — в любви, хотя с девушками я знакомился мигом. Но не мог найти себе по душе. Я запросто назначал свидания девчатам и возвращался в общежитие восторженным. А на другой день восхищение начинало угасать. И свидания прекращались. Я снова грустил и с тоской поглядывал на юных обладательниц карих глаз. Понимаешь, мне нравились только кареглазые… Потом влип основательно. Это была Тоня. Черненькая, как цыганка, статная, стройная. Я всерьез начал поговаривать о женитьбе. А потом…

Сергей Дмитриевич задумчиво помолчал.

— Как-то пошел на рынок за помидорами (будь они прокляты) и там встретил Тоню. Она стояла у стола и разговаривала с высокой, тощей, рыжеволосой женщиной. Внешность ее меня поразила. «Ну и образина», — подумал я. Тоня, увидев меня, обрадовалась, подозвала к себе и сказала:

— Познакомься: Земфира, моя сестра. Из деревни приехала.

Земфира застеснялась, неуклюже протянула веснушчатую руку.

А я остолбенел. В то время я серьезно увлекался вопросами наследственности — этой самой способностью организмов передать потомству свои свойства и особенности. И вот, думал, поженимся мы с Тоней, пойдут дети и вдруг в эту самую Земфиру!..

С этого дня пришел конец моему роману. Я больше ни разу не встретился с Тоней. На улице обходил ее за версту. Она поняла, что я избегаю встречи, и не стала навязываться…

Минуло года полтора. Однажды, приехав с практики, я увидел Тоню на улице, не вытерпел и подошел. В первую минуту она растерялась.

— Как живешь? — спросила.

Она показалась мне еще более красивой.

— Институт заканчиваю, — ответил я. — Готовлюсь в дальний путь.

— Тогда прощай!

Как она посмотрела на меня!

— Скажи, почему ты так поступил? — спросила.

— Из-за твоей сестры. Я боялся, что наши дети будут похожи на твою рыжую неуклюжую Земфиру. Прости, пожалуйста, за откровенность.

Казалось, она сразу и не поняла смысла моих слов, удивленно заморгала, точно старалась убедиться, я ли это. Грустно улыбнувшись, сказала:

— Я не думала, что ты такой глупый! Боже мой, какой дурак! Ведь Земфира мне названная сестра. Мы жили в одном доме, росли вместе, привязались друг к другу. Какое имеет значение ее внешность? Она прекрасный человек.

Я молчал, вспоминая ту встречу на рынке. Я действительно был глуп. Сейчас во мне вспыхнула надежда, что еще не поздно, что любимая стоит со мной рядом. Я попытался взять ее за руку. Она отстранилась.

— Ты опоздал на целый год. Я замужем. У меня недавно родился сын. Сергеем назвала…

Сергей Дмитриевич тяжело вздохнул.

— Она вышла замуж без любви. Какая там любовь! Назло мне. Муж оказался ничтожеством, пьяницей. Я все же отобрал ее у него. С ребенком. С тех пор, ты понимаешь, точит какой-то червь. Не могу простить ни себе, ни ей. Смотри, не упусти Марину. Каяться будешь, как я.

— Нельзя же так, Сергей Дмитриевич. Зачем же казниться? — сказал я.

— Не учи. Я все понимаю…

— А если понимаешь, так и поступай разумно.

Сергей Дмитриевич встал.

— Я тебя понял. Ты, оказывается, философ. Лев Толстой. Не знал.

Он зевнул, ударил меня широкой ладонью по плечу.

— Эх ты, отшельник! Людей учишь, а сам? Смешно: от людей сбежал, чтоб совершенствоваться!

— Ты просто меня не понимаешь.

— Может быть, Робинзон. Может быть. — Он сошел с крыльца, направился к машине.

— Привет Тоне. Заболтался я тут с тобой, надо спешить к сыну.

Он уехал. Я смотрел на дорогу, где пылила машина…

Я один ночевал на пасеке. Кузьма Власович, вернувшись из дома, подал мне записку от Марины:

Я старательно вычистил и отутюжил костюм, надел белую нейлоновую сорочку, новые туфли, легкую соломенную шляпу — настоящий денди.

Кузьма Власович оживился, зачем-то вытащил из сарайки новую, приятно пахнущую кожей упряжную сбрую: хомут, шлею, вожжи, чересседельник и сам запряг лошадь — мне не позволил: «Запачкаешься». Я сел на передок ходка, куда старик предусмотрительно бросил чистый, домотканый половичок, — не в короб чтоб не помять костюм.

Около города, где машины истерли дорожную землю в белесую муку, лошадь, жмурясь, мягко шлепала копытами по этому пуховику, поднимая облака пыли. Я натягивал вожжи, сдерживал ее бег.

Лошадь оставил возле дома Умербека. Марины не оказалось ни в типографии, ни в городском саду. У кинотеатра встретил Машеньку с мужем — неуклюжим, длинным и губастым парнем с добрыми коровьими глазами — и узнал от нее, что Марина уехала с начальником управления Рогачевым (а с ними еще какие-то специалисты) проверять в колхозах ночную пастьбу скота. Она должна дать об этом материал в газету.

До конца киносеанса я ждал ее у дверей. Может, приедет. Не дождался…

«Ну, как же так? — досадовал я. — Вызвала, а сама… Могла бы отказаться. Пусть поехал бы другой, настоящий журналист. В конце концов, она не обязана. Зачем я, как дурак, семь километров киселя хлебал?»

Так скверно было на душе, что не знал, куда себя деть. Купил билет и один пошел в кино на следующий сеанс. Ночью запряг Серка и поехал на пасеку. Всю дорогу думал о Марине. Решил, что теперь не скоро приеду в город. Нечего там делать. На пасеке много работы, а я разгуливаю.

Погрузившись в размышления, я не замечал пути, не обращал внимания на бег лошади. Но кто это кричит?

— Ва-а-ня-я-я!

Это ее голос. Зачем она здесь, в темноте, в стороне от дороги? Как могла сюда попасть? Может, ей нужна, моя помощь? Нет, я, конечно, ослышался.

— Тпру! — придерживаю лошадь и напрягаю слух. Тишина. В ушах звон. Вдали крикнула какая-то ночная птица. Я набираю полную грудь воздуху:

— Мари-на-а-а! Где ты? Ма-ри-и-н-а!

Ни звука. Никого вокруг. Значит, я ослышался. А хочется думать, верить, что это она звала меня в ночи. Я готов соскочить с ходка и мчаться навстречу ей, во мглу. Вздрагиваю от мысли: слуховая галлюцинация. Просто я думал о ней и вот… Жаль, что не прочитал ей стихи, которые сочинил на днях: