Кузьма Власович разжег дымарь. Я вынес из омшаника большой фанерный ящик, остановился у дверей и приподнял ящик так, что ветка с роем, как виноградная гроздь, оказалась внутри его. Резко ударил по ветке. Пчелы осыпались. Ящик осторожно опустил на землю и прикрыл фанерой так, чтобы осталась щель, куда могли бы залететь остальные пчелы. Потом Кузьма Власович унес рой в зимовник.

Под сеткой лицо потеет. Соленые, крупные, как горох, капли попадают на губы, скатываются за ворот. Жарко. Мы решили отдохнуть. Кузьма Власович задремал на кошме под березой. Я сижу рядом за столиком, читаю.

Над притихшим разморенным лесом и над озером синее небо выцвело. Солнце растворилось в белизне. Не видно диска. Вместо него полыхает в зените бесцветное пламя. Душно. Трава поникла.

На березе сидит грач. Широко раскрыв клюв, он очумело смотрит на землю, ищет прохладное местечко. Но и в тени душно. Хоть бы качнулось дерево, хоть бы шевельнулась травинка…

Через поляну пролетел черный шмель, заглушив все другие звуки густым бархатным басом. Он как камень плюхнулся в траву и затих.

Озеро такое же белесое, как и небо. Однообразный лягушиный переклик в заболоченных низинах похож на далекий колесный скрип сломанной телеги. Я отодвигаю книгу в сторону. Из-за леса со стороны города показалась пара гнедых, запряженных в ходок. В нем сидят двое: дородный казах и сухопарый Дабахов. Они не успели еще привязать лошадей в сторонке от пасеки, как следом появился на маленьком мотоцикле «Ковровец» щуплый старичок с мочалистой бородкой. Он подкатил к воротам нашей жердяной изгороди. А из просеки, где стоят рогачевские ульи, вынырнул грузовик. Шофер тоже подъехал к воротам. Засунув руки в брюки, важно выпятив живот, он подошел к Дмитрию Ивановичу, с которым уже разговаривал старичок. Все они гурьбой направились к нам. Я разбудил Кузьму Власовича.

— Гости к нам пожаловали.

— Кого там принесла нелегкая? — Он, держась за поясницу, приподнял голову. — Да тут целая ассамблея. Милости просим.

— Салям алейкум! Здравствуй, — сказал здоровенный казах, вытирая рукавом пот с лица. На нем был широкий, из коричневого вельвета костюм. На большой стриженой голове, почти на самой макушке, сидела маленькая, как блюдце, тюбетейка. Из-под густых свирепых бровей проницательно смотрели черные глаза.

— Здравствуй, Умербек! Зачем пожаловал? — спросил Кузьма Власович.

Теперь я окончательно узнал его. Когда мы вытаскивали Умербека из ямы, фигура его показалась мне не такой внушительной, как сейчас, и лицо менее добродушным.

— Дела есть, Кузьма Власович, — сказал он с приятным акцентом. — Беседовать мало-мало будем, с глаз на глаз.

— Да. Потом поговорим, — кивнул головой Дмитрий Иванович, солидно оттопырив губу и засунув руки за свой широкий ремень. Он не нашел нужным нас приветствовать. И это, я заметил, обидело Кузьму Власовича, но он не подал вида, а ласково посмотрел на незнакомого щупленького старичка. Тот пощупал свою мочалистую бородку и поклонился.

— Я пчеловод из Одоевского совхоза.

— Проходите все к домику, усаживайтесь в тени, — хлопотал Кузьма Власович. — А ты, Тюха, что косишься на Адама? Зачем приехал?

Шофер водил толстым «картофельным» носом по сторонам, словно принюхивался к чему-то.

— За рогачевскими ульями приехал. Полакомиться нашему брату есть чем?

— А вот так бы сразу и сказал. Я сейчас угощу тебя сотовым медком.

— А покрепче, дядя Кузя, что-нибудь есть? Ужасть, как голова болит. Угости медовухой.

Дмитрий Иванович снисходительно морщился, казах добродушно улыбался, а старичок с мочалистой бородкой похохатывал.

— Не занимаюсь медовухой, — отмахивался Кузьма Власович.

— Ну, ладно. Давай топай. Мед все же не вода. Правда, мужики?

— Знамо дело, — отозвался приезжий старичок.

Кузьма Власович пошел в омшаник. Тюха, подмигнув нам, нырнул в сени, схватил большую алюминиевую кружку и заглянул в кладовку, где стояла фляга с олифой. Он зачерпнул кружку желтоватой жидкости, с жадностью сделал большой глоток. И тут же выскочил на крыльцо, страшно сморщился.

— Ты что, Тюха, разыгрываешь из себя дурачка? — не вытерпел Дмитрий Иванович. — А еще…

— Извините, Дмитрий Иванович.

— Ты, брат, кажись, что-то уже нашел для себя? — строго спросил старик, выходя из зимовника.

— Да вот у вас автолу зачерпнул. В задний мост грузовика залить надо.

Кузьма Власович усмехнулся:

— В задний мост? А себе уже залил?

— Да ты что, дядя Кузя? Я ведь не машина. Дай махры закурить!

Он присел на крыльцо и долго не двигался. А когда невмоготу стало от выпитой олифы, схватился за живот, спрыгнул с крыльца и рысью побежал в лес.

— Т-ю-ха! — крикнул Кузьма Власович. — Слышь, приезжай еще с похмелья. Олифа есть. Не жалко.

Смеялись все, даже Дмитрий Иванович выдавил улыбку. Но заразительнее других хохотал приезжий старик. Он упал на бок и трясся, как будто его била лихорадка. Наконец, успокоившись, вытер тряпочкой глаза. Хотел было снова хихикнуть, но Дмитрий Иванович шикнул:

— Хватит, папаша. Ты не в театре. Зачем пожаловал сюда?

Старик сокрушенно вздохнул и рассказал, что приехал посмотреть, как живут соседи. У него на пасеке дела не ахти какие, ему плохо помогают, мало сеют медоносных трав, ульи старые. За каждую погибшую зимой семью высчитывают деньги. А не подумают, что омшаник старый, насквозь продувается ветром. Вот-вот начнется медосбор, а на Одоевской пасеке нет хороших пчелиных семей. Старик признался, что «агромадная» часть пчелиных семей зимой изрядно повреждена мышами, а он скрыл это от начальства. Весной решил восстановить пчелиные семьи, разделил их пополам, намельчил. Теперь все слабыши. Надо наращивать пчел, а корма нет, в природе взяток слабый. Поэтому пасека к медосбору может оказаться неподготовленной. Что делать?

— Пойдите к директору совхоза, — посоветовал я, — и все честно расскажите. Вы не виноваты, что омшаник худой. Пока не поздно, положение можно исправить: попросите сахару для подкормки пчел.

Он поблагодарил за совет. На прощанье протягивал каждому руку, заглядывая в глаза: нет ли в них обиды или недовольства на него. Дмитрий Иванович не подал, а неловко сунул свою жилистую клешню в живот пчеловода. Тот принял этот жест за шутку, улыбнулся и долго держал в своих руках его узловатые пальцы, приглашал к себе в гости.

— Ладно. Все. Некогда тут с тобой, — нахмурился Дмитрий Иванович.

Старичок живо укатил на своем «Ковровце».

— Ты пошто так с ним обошелся? Нехорошо, — нахмурился Кузьма Власович. — Он ведь не к тебе приехал.

— А, ну его. Не люблю слюнтяев. Я вот к тебе Умербека привез.

— Ну, говори, Умербек, зачем пожаловал, — спросил Шабуров.

— Дело есть, Кузьма Власович, — он посмотрел на меня.

— Говори. Это свой, пчеловод новый, — ввязался Дабахов. — Мы с ним большие приятели, кунаки.

— Хорошо. Скажу. — Умербек покрутил тонкие, как мышиный хвост, кончики усов, свисающие к углам губ. — Я купил три лошади на махан. В городе их держать негде. Сам понимаешь.

— Понимаю. Хочешь, чтобы они паслись здесь? — спросил Кузьма Власович.

— Конечно, верно думаешь! — обрадовался Умербек. — Они поправятся, разжиреют. Осенью зарежу их. А вас всех на бешбармак приглашу. Осенью жениться буду, ребятишкам мать приведу. Свадьбу устрою. Мяса много надо.

Умербек так приятно улыбался, показывая чистые ровные зубы, так горячо упрашивал Кузьму Власовича, что я тоже замолвил за него слово.

— Да пусть гонит своих коняг.

Кузьма Власович подумал, закурил трубку.

— Выпаса есть, травы полно. Не жалко.

— Вот-вот! — закивал головой Умербек. — Конечно, не жалко. Всем хватит. Места много, травы полно.

— Так-то оно так, — подтвердил Кузьма Власович, — но у нас своя лошадь. Кроме того, пригоню корову. За конями нужен досмотр: напоить, спутать. Да мало ли хлопот?

— Совсем маленький досмотр. Сам понимаешь, — говорил Умербек.

— Нет, не маленький. Потеряется конь — я за него отвечать должен. Понимаешь, какое это дело? Совесть будет мучить.