Тогда как все мои мысли были поглощены этим значительным событием,

сердце обратилось с заново пробудившимся интересом к мирским делам. Я

теперь стремилась вполне представить себе характеры короля, королевы,

виконта Рочестера и всех тех, кто был в силах или вправе вмешаться в столь

решающий поворот событий. Я изучала, обдумывала, взвешивала каждое

обстоятельство. Скоро я обнаружила, что в королевской семье царит разлад:

властная королева, не имея сил оторвать мужа от фаворитов, а сына — от его

обязанностей, презирала одного и держала в небрежении другого, целиком

замкнувшись в узком придворном кругу собственных ставленников, с их

помощью балуя младшего сына, потакая ему во всем и добившись почти полного

отчуждения между братьями. Их красавица сестра, соединившая в себе

чары Марии с твердостью духа Елизаветы, одна только и привлекала немногих

истинно достойных людей к королевскому двору. Генрих часто со щедрой

хвалою отзывался о сестре, и поскольку она была единственной из всей

семьи, о ком он говорил охотно, я, естественно, заключила, что лишь она

одна своими выдающимися достоинствами заслужила это отличие. Король

Иаков, который взошел на престол при более благоприятных для себя

обстоятельствах, чем почти все предшествовавшие английские монархи, правил

уже достаточно долго, чтобы утратить любовь народа. Являясь людям

поочередно то педантом, то шутом, он в своей напыщенной серьезности был еще

отвратительнее, чем в своей фривольности. Повинуясь своему весьма

странному и несообразному пристрастию, он постоянно доверял бразды правления

очередному красавцу фавориту, с готовностью идя на постыдные уступки во

всех важных областях, лишь бы сохранить смехотворное подобие власти в

часы, когда предавался праздности и излишествам. От слабого и

непоследовательного короля и его развращенных министров все мудрые, образованные и

добродетельные люди постепенно отступились и издали, в тишине и

безвестности, наблюдали, как подрастает достойный принц, обещая в будущем

возродить славу своих предков и честь королевства, которым ему суждено было

править. Юноша восемнадцати лет, способный соединить душевную чистоту

этого возраста с проницательным умом возраста зрелого, был явлением

поистине необычайным и потому вызывал к себе или безграничную любовь, или

ненависть. В то время как все жители королевства боготворили принца,

жалкие фавориты его отца неизменно питали к нему ненависть.

Вступить в брак и тем избавить себя от злоумышлении Рочестера было

желанием Генриха, вступить в брак без ведома отца — его невольным выбором.

Однако, глубоко чувствуя бремя неволи, налагаемое его саном, он

противился всем искушениям со стороны красавиц менее высокородных. Но, узнав

мою историю, он увидел — или вообразил, что увидел, — в моей дочери жену,

предназначенную ему Небом: ни одного справедливого возражения нельзя

было выдвинуть против нее — она рождена была, чтобы дать счастье его

сердцу и честь его имени. И хотя отец его отказался знать правду о моем

происхождении, Генрих не сомневался, что сумеет убедить в ней всех, когда

оглашение брака придаст моему рассказу достоверность, подтверждаемую самим

решением принца.

По его мнению, успех зависел единственно от того, сумеем ли мы скрыть

замысел этого союза до той поры, пока он сможет осуществиться. Если же о

намерении станет известно до заключения брака, то будут, несомненно,

приняты самые крайние меры, дабы насильственно разлучить нас. Однако

сейчас, пока шли официальные переговоры о браке его сестры с иностранным

принцем, он не мог сам заключить столь важный и значительный союз, не

оскорбив отца, не вызвав презрительного неудовольствия нации, не причинив

обиды правителю из далекой страны. Вследствие этого мы порешили

дождаться, когда проект королевских министров, подобно многим другим

таким же, дискредитирует себя, и воспользоваться моментом, чтобы заключить

и обнародовать брак, который должен был положить конец всем нашим

опасениям и осуществить все наши надежды.

В эти дни я с огорчением замечала, как крайняя робость характера моей

дочери пересиливает живость, присущую ее возрасту, и смутными

предчувствиями омрачает те минуты, которые под влиянием любви и надежды могли

бы быть счастливыми. Принца Уэльского отличала мужественная твердость,

с которой он всегда разумно и трезво оценивал предстоящее испытание, а

затем спокойно встречал его лицом к лицу. Я желала дать столь благородной

душе безупречную подругу и, с беспокойством глядя в будущее, порой

думала, что может настать день, когда робкое сердце моей Марии будет трепетать

в беспричинной тревоге рядом с сердцем правителя, обремененного

множеством забот и стремящегося на время забыть о них в ее обществе. Но я видела,

что все мои ласковые предостережения привели лишь к тому, что дочь стала

скрывать в сердце своем все те чувства и переживания, которые я так много

лет была счастлива разделять с нею.

Наступила осень — время обычных королевских поездок по стране. Принц

не мог уклониться от обязанности сопровождать Отца, но медлил с отъездом.

Пробыв в нашем обществе один лишний день, он поспешил догонять короля,

которого должен был принимать в Вудстоке. Оттуда он написал мне, жалуясь

на усталость и апатию, но с обычной для него трогательной зг бот ой извещая

о том, что ведет переговоры о покупке замка Кенильворт в надежде, что там

для меня вновь наступят золотые дни, подобные тем, память о которых до

сих пор была мне отрадна.

Увы, дни, что он озарил собою, быстро приближались к концу! В первый

же визит, который он нанес мне по возвращении, меня до глубины души

поразила перемена в его наружности — непостижимо было, как мог он так

похудеть и побледнеть за столь краткий промежуток времени. Вся его радость,

выказанная при встрече, не в силах была убедить меня, что он весел и

благополучен, но, видя, что он уклоняется от моих вопросов, и опасаясь тревожить

его без нужды, я постаралась подавить в себе материнскую тревогу, которую

все его заверения, что он здоров и счастлив, не могли рассеять. Я видела, что

та же мысль не дает покоя моей дочери: хотя она ничего не говорила, мне

было очевидно, что она часто плачет, оставаясь одна.

Вечера сделались слишком короткими и сырыми, и я не могла более допу-

стить вечерних посещений принца. Я готова была скорее подвергнуть себя

любой опасности, открыто принимая его, чем рисковать его здоровьем из

неразумной осторожности. Увы, забота моя была тщетной. Стремительное

разрушение здоровья принца Генриха становилось очевидным даже для

стороннего взгляда. Его прекрасные глаза, некогда полные огня, теперь выражали

лишь печальную усталость; юное лицо, которому каждый день должен был

бы прибавлять яркости румянца, становилось все бледнее и изможденнее. Он

уже не мог скрыть, что болен. Ах, это терзало мою душу! Мне было горько

при мысли, что бесценный предмет заботы — его здоровье — был доверен

слугам (какие бы звания они ни носили), а не матери, не сестре: то, что

почиталось первейшей и естественнейшей обязанностью во всех сословиях, было, по-

видимому, несовместимо с королевским достоинством. О Генрих, бесконечно

дорогой юноша! Даже сейчас я готова винить себя за то, что не оказалась

более достойной того нежного имени, которым твоя сыновняя привязанность

так часто одаряла меня, и не презрела ради тебя все условности. Рабы

всевластного обычая, мы слишком часто подчиняем свои действия суждениям

праздной толпы, чьи самые щедрые восхваления не заглушат для нас единого