переменившихся планов отъезда из Англии. Но поскольку, увидевшись с ней, мне

пришлось бы все объяснить (ибо я не могла надеяться скрыть от нее те чувства,

от которых румянцем возмущения пылали мои щеки), я послала сказать ей,

что испытываю жестокую головную боль и надеюсь успокоить ее сном, и при

этом передала ей новую книгу, которая ее живо интересовала, и про себя

понадеялась, что книга целиком займет ее внимание в этот решающий час.

О, как ложны, как ошибочны чувства, которые усваиваем мы в общении с

миром! Природою установлено, чтобы стыд был спутником вины, но

самовластный обычай разорвал эту связь и нередко повелевает стыду

сопутствовать добродетели. Я едва смогла решиться узнать, какое преступление

вменяется мне в вину, едва могла невозмутимо встретить взгляд

благожелательного человека, отважившегося предостеречь меня от непредвиденной

опасности. Мой разум лишь большим усилием подчинил себе это неблагородное

побуждение.

Достойный Мэррей в равной степени ощущал неловкость и своим видом

благородного смущения, с которым предстал передо мной, мгновенно вернул

мне спокойствие и уверенность в себе. Его траурный наряд и слезы,

выступившие на глазах при имени его покойного высокородного господина, вызвали

мои ответные слезы, тотчас сблизившие нас. Сэр Дэвид с бесконечной

деликатностью и осторожностью заговорил о непонятной болезни принца

Уэльского и о различных толках и мнениях, возникших после его смерти, — но как

леденящий ужас поразил мою душу, когда я узнала, что многие (и в их числе

некоторые из его врачей) уверены, что он был отравлен! Жестокое горе,

которое в более спокойные минуты могли вызвать такие подозрения, однако,

мгновенно исчезло в хаосе смятенных чувств, порожденных его

последующими словами. О, позвольте мне здесь прервать свой рассказ и восславить

милость Всемогущего, которая одна только помогла моему рассудку справиться

с чудовищным ударом — с известием, что, по слухам, именно из моих рук он

принял смертоносный подарок! Скорбь, гнев, стыд и ужас терзали меня. Я ед-

ва слышала мольбы и увещевания Мэррея; оттолкнув его,

коленопреклоненного, прочь и заключив в сердце своем негодующее, рвущееся на волю

чувство, я мечтала лишь о том, чтобы сердце разорвалось от их неудержимого

напора.

Прошло немало времени, прежде чем я оправилась от удара и пожелала

узнать, как мог возникнуть столь мрачный и злобный оговор. Я умоляла

сказать мне, от кого могла исходить эта чудовищная клевета. Мэррей рассказал,

что, как только неясное заключение медиков о причине смерти принца стало

известно королеве, она под влиянием горя и своего несдержанного нрава

примкнула к тем, кто объявил, что он был отравлен. Предположение, едва оно

было высказано, распространилось мгновенно. Всякий из прислуги принца по

очереди становился объектом подозрений своих сотоварищей, некоторые из

них оказались столь малодушны, что, оберегая себя, бежали за пределы

королевства. Обретая таким образом подтверждение, слух ширился, но,

поскольку не выявилось ничего, что давало бы основания для судебного

расследования, король удовлетворился заключением, что прискорбная гибель его юного

наследника была вызвана естественными причинами. И тут внезапно,

непостижимым образом, смутные людские подозрения, отнюдь не заглохшие,

хотя и совершенно беспредметные, возникли с удвоенной силой и устремились

на меня. Утверждали, что принц Уэльский в свое последнее посещение моего

дома отведал засахаренных фруктов (это было его излюбленное лакомство,

но, по счастью, в тот день я, будучи в угнетенном состоянии духа, забыла

предложить ему какое бы то ни было угощение), и эти фрукты, по всей

видимости, были отравлены, так как немедленно после этого его болезнь резко

усилилась. Заговорили о том, что мое имя он постоянно поминал в бреду, и

всякое неясное и загадочное слово, срывавшееся с его губ в эти минуты,

припоминалось, разбиралось и истолковывалось с поистине дьявольской

изобретательностью. Его крайняя озабоченность тем, чтобы были сожжены все его

бумаги, была истолкована предубежденной молвой как нежелание

несчастного принца запятнать ту, что его погубила. С помощью этих низких, но

правдоподобных измышлений взоры всей растревоженной и возбужденной ими

нации были обращены к одинокому жилищу, где я, не подозревая об опасности,

предавалась горю, которое самые милосердные приписывали лишь

раскаянию. Немногое было бы нужно, чтобы побудить людей, опередив шаги

правосудия, растерзать меня, когда король подтвердил всеобщие подозрения,

учредив новое и более пристальное расследование характера посещений моего

дома его сыном, их длительности, их обычного порядка. Когда выяснилось, что

никто не может должным образом удовлетворить его интерес, он несколько

раз высказался резко и двусмысленно. С тех пор некоторые из фаворитов

убеждали его, что я должна предстать перед судом; того же всячески

добивалась королева. Встревоженный, не зная, как ему поступить, сэр Дэвид именно

в это время узнал о моем намерении уехать во Фландрию и, полагая, что мне

уже известно о клеветнических слухах, сам того не желая, оказался перед

мучительной необходимостью повторить их. Под конец он дал мне понять, что

было бы благоразумно с моей стороны последовать своему первоначальному

намерению и незамедлительно покинуть Англию, ибо в тех случаях, когда

предубеждением целой нации заражены даже те, кому доверено блюсти ее

законы, сама невинность едва ли может служить защитой: пристрастные

судьи легко могут принять предположение за доказательство и не иметь

достаточно прямодушия, чтобы оправдать ту, чья честь таким образом поставлена

под сомнение.

Пока сэр Дэвид говорил, мне открылся совершенно иной мир. Ах, как

непохож он был на райскую картину, нарисованную моим бесхитростным умом!

Те лица, в которых еще вчера я видела живой образ их Творца, сейчас

окружали меня, сверкая глазами, словно скопище демонов. Страшная бездна

разверзлась у меня под ногами, тысячи рук тянулись столкнуть меня туда, и моя

робкая душа тщетно пыталась отступить от гибельного края. Жить в

безвестности, умереть в забвении было горестной участью. Но оказаться обвиняемой,

предстать заведомой преступницей перед пристрастным судьей — в одной

только мысли об этом было нечто столь чудовищное, что пред ним меркло

всякое иное зло. Кровь кипела в моих жилах, и ошеломленный разум был не

в силах смирить ее неукротимый ток. Злонамеренность столь дерзкая, столь

глубоко продуманная, столь дьявольская могла исходить только от кого-то

одного, но где искать этого одного — я не знала. Я не могла припомнить ни

единого человека, кому причинила бы обиду, злодея, которому могла бы

представиться желанной добычей. Словно несчастная жертва, разбуженная

убийцами во мраке ночи, я не знала, что рука, поднятая, чтобы отвести удар,

может порезаться о занесенный кинжал. В этих ужасных обстоятельствах

только добродетель была мне защитой — увы! — сама добродетель никнет под

леденящим дыханием клеветы. Пока сэр Дэвид приводил новые доводы в

подкрепление тех, которыми уже пытался убедить меня покинуть страну, моя

душа одним из тех простых усилий, что порой порождаются небывалыми

событиями, обрела власть над собой. Возмущение преобразилось в стойкость,

гнев — в мужество.

— До этой минуты вы всего лишь видели меня, сэр Дэвид, — промолвила

я, — и только теперь вы можете меня узнать. Наветы, о которых вы

рассказали, заставляют меня содрогаться от ужаса, и все же я не осмелюсь уехать,

пока не опровергну их, — нет, даже угроза обвинительного приговора не