мало знает меня, что может вообразить, будто я согласился бы счастьем ее

руки быть обязанным королевскому повелению? Нет, сударыня, на таких

условиях Сидней, с гордостью могу сказать вам, не принял бы даже эту

прекрасную руку. Пока моя страсть была лишь моим несчастьем, я считал себя

вправе свободно отдаваться ей, но с той минуты, как она становится

несчастьем для вас, гордость, честь, чувства повелевают ей навсегда умолкнуть. И все

же, — добавил он голосом, проникающим в душу, — сердце мое хранит

надежду узнать, какой злой рок наносит ему эту рану.

— Любовью, которую вы ко мне питаете, честью, которая руководит вами

в отношениях со всеми людьми, — воскликнула я, сжимая его руку, —

заклинаю вас не пытаться проникнуть в тайну, открыть которую я вам не вправе...

Будь я...

— Будь вы... Ах, прелестная, великодушная, чистосердечная Матильда,

нет, я ни за что не стану допытываться о том, что вы считаете необходимым

хранить в тайне. Если суровая судьба лишает мои юные годы единственной

радости и надежды... И все же, быть может, время?.. Я не заметил бы и

прихода старости, если бы вы только позволили мне хоть немного надеяться.

— Почему, почему, — горестно восклицала я, обливаясь слезами, — лишена

я права довериться вполне сердцу столь благородному! Но поверьте, сэр

Филипп, никакое время не сможет соединить нас иными узами, чем узы

взаимного уважения, а они с каждым днем будут становиться все крепче.

— Мне кажется, я понимаю вас, — сказал он, глядя мне в глаза с печалью и

твердостью. — Как могу я допустить, чтобы на вас обрушился необузданный

гнев королевы? Нет, если уж я никогда... если одно только уважение может

связывать нас... — Он умолк и, опустившись на колени, поцеловал одну за

другой мои руки, словно прощаясь со мной навсегда. — Когда мы свидимся вновь,

я... хотя сердце мое разрывается при этой мысли — когда мы свидимся вновь,

я смогу считать себя достойным вашего уважения.

Он поднялся с колен и, оставив меня, направился к ожидавшей его барке с

видом печальным и нерешительным, то и дело оборачиваясь, будто готов был

в любой миг вернуться и отречься от своего решения. Когда барка, унося его,

легко заскользила по воде к Лондону, я дала волю слезам, которые до тех

пор сдерживала огромными усилиями.

Следующий вечер лорд Лейстер обещал провести у нас. Он приехал в

довольном расположении духа, которое я не могла не разделить, хотя и не

знала, чем оно вызвано.

— Как полагаться на постоянство влюбленных, — сказал с веселой

улыбкой, — если даже чары моей Матильды не помогли ей сохранить

привязанность моего племянника? Он испросил у королевы согласие на брак с мисс

Уолсингем. Вам известно о ее любви к нему, но его внезапная взаимность

поражает всех, кто знает их обоих. Елизавета назвала это дурацкой причудой,

но она не хочет оскорбить сэра Фрэнсиса, отказав в своем согласии, и, хоть ей

не по душе этот брак, свадьба состоится через несколько дней, а моя

Матильда приглашена присутствовать при торжестве своей соперницы.

«О нет, — могла бы ответить ему, если бы его ревность не научила меня

осторожности. — У твоей Матильды свой повод для торжества». Увы, лишь

теперь мне стали понятны прощальные слова Сиднея. Слезы переполняли мое

сердце. В них смешались все мыслимые чувства, кроме любви, и были они

так сильны, переплелись так неразличимо, что я сама не понимала, не

участвует ли любовь в высоком торжестве этой минуты.

Мой супруг настойчиво побуждал меня вернуться ко двору еще до

свадебных торжеств и даже сообщил там о моем предстоящем возвращении — это я

поняла из коротенькой приписки к официальному приглашению, посланному

мне и леди Арундел. «Ах, сударыня, — написал сэр Филипп в

постскриптуме, — правда ли, что вы вернетесь еще до того, как совершится мое

жертвоприношение?»

— Нет, не вернусь, — вздохнула я, прочитав записку. — Далее этой черты

супружеские обязательства не простираются и человеческая природа вновь

обретает свои права.

* * *

Страх, что отлучки лорда Лейстера вновь привлекут назойливое внимание

его недругов, победил наконец мое нежелание возвращаться ко двору. Я

видела, как, пренебрегая опасностью, он все чаще бывал склонен потворствовать

своим желаниям. Поначалу он решался уделять мне и леди Арундел лишь

несколько вечерних часов, спустя некоторое время он стал приезжать позже и

оставаться на ночлег, потом, ссылаясь на опасение скомпрометировать таким

образом одну из нас, стал проводить с нами целые дни. «О Лейстер, — часто

думала я, истощив все свое красноречие в тщетной попытке отослать его

прочь от себя. — Надо ли удивляться, что тайна твоего прошлого брака была

раскрыта? И что былой гнев Елизаветы в сравнении с тем, который овладел

бы ею, проникни она до конца в нашу тайну?» Я обратилась к Эллинор,

умоляя ее прислать известие, что мое отсутствие замечено при дворе, и наконец

вернулась, вновь добровольно жертвуя собой.

При виде сэра Филиппа мои черты выразили лишь печальное и

безмолвное восхищение. Он вздохнул в ответ на поздравление, которого приличие

требовало от меня и которое его невеста приняла с видом холодным и

презрительным. С постоянным выражением любопытства и недоброжелательности,

которое ей было свойственно от природы, мисс Уолсингем сочетала

надменный, вспыльчивый и сварливый нрав. Ее страстная привязанность к сэру

Филиппу до поры подавляла или заслоняла во всем, что касалось его, эти

недостатки. Чувство это не было тайной для сэра Филиппа, так как очень часто

давало пищу для всевозможных шутливых намеков, и, видя, что его желание

несбыточно, он тут же великодушно решил покориться ее выбору. Никто не

мог усомниться в его побуждениях, так как всем было известно, что она

бесприданница, и все понимали, что в ее власти стать самой счастливой

женщиной при дворе... Увы, это было не в ее натуре: вместо того чтобы покорить его

сердце, молчаливо снисходя к присущим ему маленьким слабостям, она

докучала мужу назойливыми ласками, а, когда дела или скука гнали его из дому,

в его отсутствие копила и разжигала в себе гнев и возмущение, которые

потом не упускала случая обрушить на него. Он не мог склонить свой

благородный ум к мелочному торжеству над умом пошлым и низменным, равно не

мог он ввести свою жизнь в узкую колею представлений и правил, которые

эта женщина стремилась навязать ему. Потому единственным выходом

виделась ему дорога славы. Он ходатайствовал о разрешении отправиться во Фли-

сининген.

О, прости мне, возлюбленный Лейстер, горькие слезы, что я столь часто

лью об отважном Сиднее. Ах, отчего, отчего не выбрал он сестру мою? Она

была свободна. Ее рука, ее сердце, ее несравненные качества были достойны

его. Она увенчала бы счастьем его дни и честью его могилу. Увы, в нашей

жалкой человеческой гордыне мы стремимся переделать по-своему различия,

установленные природой, и дерзаем противопоставить свои ограниченные

способности всеведению Творца.

Новые волнения в Нидерландах вынуждали лорда Лейстера как

главнокомандующего отправиться туда одновременно с племянником. Я провожала их

обоих с нежеланием столь сильным, что оно граничило с предвестием беды.

Великодушному Сиднею были понятны моя молчаливость, мое смятение

чувств, мои желания.

— Положитесь на мою заботу, положитесь на мою честь, — сказал он при

расставании, — и верьте: скорее грудь моя станет холодна, как земля, что

скроет ее, чем в той, другой груди отзовется единая рана, таимая сердцем

прекрасной Матильды. О, позвольте мне восславить мудрость Провидения!