И младший сержант пошёл к лафету и там, рядом с заряжающим, сунув ему голову под грудь, прилёг. И, наверное, уснул сразу, потому что не слышал вдруг раздавшегося где-то впереди глухого железного урчания. Луна скатилась за горизонт, и перед рассветом наступила вязкая осенняя темень. Владимир, как ни всматривался в спасительную для солдата ночь, ничего не видел, а гул и лязг нарастали, и Пряхину мнилось, что это из-под земли на него лезло какое-то чудище, продиралось с трудом, со стоном и то замирало, не в силах растолкать тяжёлые глыбы, то оживало вновь и лезло, лезло со всё нарастающим упорством.

Пряхин тронул за плечо младшего сержанта.

— Послушай, командир. Наверное, танк.

— А?.. Да... Чтоб его!..

И с минуту сидел на краю брезента, словно бы не зная, что же ему делать. Потом нехотя поднялся, потянулся, шумно зевнул и негромко крикнул:

— К орудию!

Все повскакали, заряжающий хлопнул затвором, а подносчик, и вместе с ним Пряхин, вынули из ящика снаряды.

И чудовище, лезшее из земли, словно испугалось, примолкло, и даже дыхания его, горячего, железного, не было слышно.

— Тьфу, чертовщина! Померещилось что ли?

И посмотрел на Пряхина, стоявшего крайним и, словно запеленатого ребёнка, державшего снаряд.

Пушкари и младший сержант замерли у орудия, Владимир, стоявший в нескольких шагах от подносчика, мог различать лишь силуэты товарищей и вытянутый вперёд, в темноту, черный ствол пушки. Всё ему казалось неживым, не настоящим, — словно бы нарисованным на холсте, по всему полю которого незадачливый художник разлил чёрную, как тушь, краску.

И так ждали они десять, двадцать минут, и не было ни единого звука, но оттого их напряжение лишь нарастало. И то ли глаза привыкали к темноте и начинали видеть невидимое, то ли уж рассвет наступал, но впереди обозначились какие-то тёмные пятна и линии, и черта горизонта и явно просматривалась вдали. Но не было никакого движения, и даже шевеления, и малейшего звука не издавала редеющая тьма сырого осеннего утра.

— Он, леший, мог затаиться, и смотрит, а как увидит нас, — саданёт осколочным. Калибр-то у него не чета нашему — вдвое больший.

— А какой у нас? — спросил Владимир у стоявшего впереди подносчика.

— «Сорокопятка» мы, — аль не знаешь?

— А у него?

— Смотря какой танк. Семьдесят шестой у них, а то и девяностый. А на «фердинандах», говорят, и сотый поставлен.

И снова тишина. Но свет прибывал, и холмы, кустики, края воронок от бомб и снарядов обозначались резче.

Младший сержант скомандовал:

— Садись!

И пушкари сели, пригнулись за лафетом орудия; И как раз в этот момент вновь ожило чудовище: стон, лязг и какой-то скрежет раздался впереди. Заряжающий — он же наводчик — крутанул маховик наводки — ствол опустился, наклонился к земле, — он походил на хобот, готовящийся обхватить подползающую к нему добычу.

А «добыча» подползала, — теперь пушкари её увидели, Это был танк или самоходное орудие, идущее прямо на позиции полка, занявшего тут с вечера исходный рубеж для наступления. Танк был один и подвигался медленно, словно вынюхивая и прощупывая обстановку.

— Разведчик! процедил сквозь зубы младший сержант.— Мы его сейчас встретим... Зарядить орудие!

Заряжающий схватил у подносчика снаряд, втолкнул его в патронник и звучно щелкнул затвором. Прильнул к прицелу, замер.

— Не торопись, — командовал младший сержант.— Подпустим ближе.

А над танком сверкнул разряд молнии, хлопнул выстрел. И снаряд со свистом пронёсся над головами пушкарей.

— Лупит наугад, — весело комментировал младший сержант. И сам взял из ящика снаряд, поднёс заряжающему.

Света становилось всё больше. Пушкари видели танк, — он точно жук выползал из темноты, бил из пушки — и раз, и другой, и третий. Бил наугад. Пушки, скрытой за холмиком, не видел. Это понимал младший сержант. И тихо, себе под нос, повторял:

— Спокойно, братцы, ещё подпустим дьявола.

Не знал Пряхин, но чутьём военного человека понимал, что пушчонка у них слабовата, а броня у «дьявола» крепкая.

Младший сержант стоял возле заряжающего и тихо, так что Пряхин едва слышат, говорил ему:

— Наводи под дых, в самую гусеницу. Лоб-то ему не прошибёшь.

И заряжающий наводил. И уж, наверное, готов был выстрелить, как вдруг молния сверкнула над танком, и Пряхина толкнуло и опахнуло горячим, — он, валясь куда-то, потерял сознание. К счастью, ненадолго, на две-три минуты, а, очнувшись, увидел танк совсем близко. И он уже не стонал, не лязгал, а стоял с поднятым люком, а из него, точно два гриба, торчали головы танкистов. И не сразу разглядел Пряхин своих товарищей: двое лежали возле пушки, и один, видимо, это был младший сержант, сидел возле бруствера, и голова его была запрокинута назад, и шлем съехал набок, на ухо. «А у меня нет шлема. Почему же они не дали мне шлем?»

Младший сержант пошевелился, показал рукой на казённик пушки:

— Там... прицел, и шнур... Бей!

Пряхин с трудом поднялся, прильнул к прицелу. Один из танкистов в бинокль оглядывал пространство. До слуха Владимира донеслась немецкая речь. «Они близко... Совсем рядом». Ещё раз прицелился и дёрнул за шнур. Воздух разорвался, точно рядом ударил гром. Пряхин взял из ящика новый снаряд, зарядил. Не спеша навёл, дёрнул за шнур. Снова оглушительно рвануло. На этот раз Владимир увидел, как над танком, в том месте, где «росли два гриба», сверкнули искры. «Попал!.. Но я и в первый раз попал. Непременно попал».

Он деловито, словно выполнял обыденную привычную работу, пошёл к ящику, захватил целую охапку снарядов — три или четыре, — положил их рядом возле ног младшего сержанта, послал один в патронник и на этот раз долго целился, — не в гусеницу, а прямо в лоб, — и снова ударил. На этот раз сноп искр скользнул по лобовой броне танка. И снова зарядил, и снова ударил. И бил, и бил... Но тут на ноги стал подниматься младший сержант.

— У, чёрт!..— буркнул он, — Оглушило,

И спросил:

— А крови нет?

— Где? — не понял Пряхин.

— На мне, где же ещё!

— Нет.

— А на них?

Командир показал на ребят.

— На них?.. Не знаю. Я сейчас.

Пряхин бросился к товарищам. Один из них тихо стонал и качал головой, другой лежал кверху лицом и во все глаза смотрел на Пряхина.

— Жив, жив я, только голову ломит. Гудит голова.

— Младший сержант! Они живы! — закричал Пряхин, и голос его покатился эхом вокруг.

— Дура! А ты помолчи. Живы и хорошо. Нас всех волной ударило. Это хорошо, что волной.

А Пряхин хотел было толкнуть снаряд в патронник, но там был снаряд, а конец шнура держал в своей руке командир.

— Не надо стрелять, — сказал младший сержант, — Они — видишь...— нахохлились.

— Как — нахохлились?

— Дура ты, старший лейтенант! А ещё лётчик! Ум-то у тебя, как и мой, отшибло, видно. Волной покосило. Знай одно — лупишь. А они, немцы, давно сварились. Ум-то их, значит, ударом вспучило. Мозги закипели. Это от больших снарядов бывает, а они, значит, и от нашего скукожились. А всё потому, что они близко, а ты их в лоб, значит...

— Вы говорили под дых, а я их... в лоб.

— Если близко, то и в лоб хорошо. Она у нас...

Младший сержант погладил щёчку казённика, заключил:

— Хотя птичка и невеличка, но и ей под горячую руку не попадайся.

Командир склонился над одним товарищем, над другим, потрепал их за уши, сказал:

— Хватит дурака валять. Поднимайтесь.

А сам, поправив гимнастёрку у ремня, неторопливо, деловитым шагом, направился к танку. Скоро он вернулся и принёс документы на трёх членов экипажа, пистолеты, бинокль и наручные часы. Протягивая часы Пряхину, сказал:

— А это тебе... боевой трофей:

— Мне бы пистолет...

— На и пистолет. Ты молодец, вовремя им окорот дал.

Из глубины наших позиций, с той стороны, где был командный пункт батальона, бежал человек. Скоро разглядели: медсестра! Стараясь унять дыхание, спросила:

— Как вы тут? Раненые есть?