В Москве первым лицам государства казалось или хотелось думать, что все эти агенты-эмигранты — лишь верхушка шпионского айсберга, и госбезопасности нужно «рыть» шире и глубже. Если шпионы есть в Сибири и на Дальнем Востоке, почему они не могут появиться в столице? Ведь даже японские дипломаты не брезгуют лично заниматься шпионажем. 14 июня 1933 года караул подмосковного авиазавода № 22 задержал иностранца, подъехавшего к территории предприятия на автомобиле и затем внимательно осмотревшего через изгородь аэродром, на котором находилось около 70 тяжелых бомбардировщиков. Иностранец оказался японским военным атташе — Кавабэ Торасиро. Он уверял, что всего лишь гулял на природе. После проверки документов Кавабэ отпустили, о происшествии ОГПУ доложило лично Сталину^{142}. 

В январе 1934 года в Москве арестовали подозрительного корейца — студента Института инженеров транспорта Ким Заена. На следствии выяснилось, что он руководил шпионско-диверсионной группой, состоящей из служащих Московско-Казанской железной дороги и Паровозного управления НКПС. Оказалось, что недавние железнодорожные аварии — не что иное, как спланированные диверсионные акты. Дело Ким Заена помогло разоблачить другого японского резидента — корейца Николая Пака, историка и филолога, преподававшего в Институте востоковедения. Пак курировал диверсионную группу в Институте сои, подготавливавшую массовые отравления на фабриках-кухнях и в столовых крупных предприятий и военных заводов. Японские шпионы нашлись в Глававиапроме, «Союзтекстильмаше», на Сталинском металлургическом заводе (в случае объявления Японией войны СССР инженеры-заговорщики должны были устраивать теракты в отношении «руководящих работников»). Через арестованных шпионов в «Союзшелке» чекисты вышли на предателя в 9-й школе ВВС РККА. По делу «Союзтекстильмаша» выявили предателя в Орловской бронетанковой школе^{143}.

Подозрительность умножалась неспокойной обстановкой на границе с Маньчжурией. Японцы настойчиво проверяли прочность рубежей СССР. Провокационные пограничные перестрелки обернулись в октябре 1935 года и январе 1936 года локальными боями между отрядами японо-маньчжур и советских пограничников. Японских шпионов в 1936 году искали по всему Советскому Союзу — от Владивостока до Ленинграда и Киева. Весной шпионско-вредительскую организацию, созданную японской разведкой, раскрыли на Томской железной дороге («ставила своей задачей зажимать поток грузов, особенно военных, идущих с запада на восток»). Под подозрение мог попасть любой советский гражданин, когда-либо бывавший в Японии или Маньчжурии, знавший японский язык, контактировавший с японцами, находящимися в СССР. Насколько цинично на самом верху относились к охоте за шпионами, свидетельствует проект секретного постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «О Японии» от 20 мая 1936 года: НКИД, в связи с развернувшейся в Токио кампанией по обвинению в шпионаже сотрудников полпредства СССР, надлежит заявить протест японскому послу; если протест окажется безрезультатным — «разрешить НКВД арестовать нескольких советских сотрудников японского посольства, занимающихся шпионской деятельностью»^{144}. Аппарат контрразведки пока не трогали.

До 1935 года Роман Николаевич с семьей жил в доме № 4 на Тургеневской площади — «в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева», как отметила Наталья Соколова. Затем переехал в дом № 6а по 2-му Троицкому переулку. Места эти некогда принадлежали подворью Троице-Сергиевой лавры. Дом № 6 был странноприимным домом, при советской власти в нем надстроили два этажа, а позади в 1930 году построили большое здание в три корпуса в конструктивистском стиле, обозначенное литерой 6а. В обоих домах квартиры получали сотрудники НКВД, других особо важных наркоматов и ведомств (таких, как Наркомат путей сообщения), а еще — Исполкома Коминтерна.

Ким заселился в квартиру № 12. В соседнем подъезде, в квартире № 13, жил Георгий Крамфус — лучший шифровальщик Спецотдела ОГПУ — ГУГБ, работавший у Бокия с момента создания отдела. Он не только разгадывал иностранные коды, но и придумал первый код для секретной переписки советских учреждений за границей. Вероятно, Ким и Крамфус знали друг друга. Соседом Крамфуса был Григорий Чернобыльский — чекист с пятнадцатилетним стажем, разведчик из ИНО, резидент в Эстонии. В 1936 году его перевели в резерв и дали должность начальника отдела Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР[24].

1 сентября 1936 года Чернобыльского арестовали по подозрению в принадлежности к контрреволюционной организации. Это был первый арест в ведомственном доме.

Неделей раньше в Москве завершился грандиозный судебный процесс по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Сразу по окончании председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Николай Ежов начал «копать» под Генриха Ягоду. Репрессивная молотилка выплюнула компромат на одного из своих создателей. 26 сентября Ягоду сместили, назначили на пост наркома связи (арестовывать и карать было рано). НКВД возглавил сам Ежов. 23–30 января 1937 года он провел процесс «Антисоветского троцкистского центра». Наконец-то во всеуслышание был объявлен второй главный внешний враг СССР, наравне с Германией плодящий в советской стране предателей и диверсантов вплоть до высших уровней власти, — Япония. 

«Параллельный антисоветский троцкистский центр основной своей задачей ставил свержение советской власти в СССР и восстановление капитализма и власти буржуазии путем вредительской, диверсионной, шпионской и террористической деятельности, направленной на подрыв экономической и военной мощи Советского Союза, ускорение военного нападения на СССР, содействие иностранным агрессорам и на поражение СССР, — утверждалось в приговоре. — В полном соответствии с этой основной задачей враг народа Л. Троцкий за границей, а параллельный антисоветский троцкистский центр в лице Радека и Сокольникова — в Москве вступили в переговоры с отдельными представителями Германии и Японии. Враг народа Л. Троцкий … обещал, в случае прихода к власти троцкистского правительства, в результате поражения Советского Союза, сделать Германии и Японии ряд политических, экономических и территориальных уступок за счет СССР, вплоть до уступки Украины — Германии, Приморья и Приамурья — Японии…»^{145}

Японцы пристально следили за этим процессом, и в НКВД о том знали. 2 февраля Ежов направил Сталину сообщение, подготовленное по агентурным данным: «На квартире советника японского посольства Сако состоялось специальное совещание, на котором кроме чиновников посольства участвовал в качестве докладчика корреспондент Маруяма. Совещание было созвано советником Сакко для заслушивания доклада Маруяма, являющегося информатором посольства о ходе процесса… и для обмена мнениями по вопросу о контрмерах японского посольства. Посол Сигэмицу на банкете, состоявшемся до этого совещания в ресторане “Савой” по поводу отъезда рыбопромышленника Аригата, заявил последнему, что японское правительство предъявит протест советскому правительству еще до вынесения приговора обвиняемым [либо] разошлет меморандум всем державам, в котором будет дано мотивированное разъяснение того, что показания подсудимых в части, касающейся их связей и переговоров с японскими официальными лицами, ложны и подтасованы… На этом же банкете секретарь посольства Симада сказал юрисконсульту посольства, что германское правительство решило не предъявлять протеста в связи с процессом, так как это может отразиться на судьбе немецких инженеров…»^{146}.

Пожалуй, одного этого документа достаточно, чтобы понять, какого уровня достигла работа контрразведки по японской линии в Москве. Несколько месяцев спустя она будет признана предательской и шпионской.