На холмистом берегу Финского залива в сосновом бору Саша Мартынов собирал голубику. Ягода эта, похожая на запутавшиеся в траве звездочки, нравилась Саше не столько своим кисло-сладким вкусом, сколько неброской красотой, прячущейся от людского глаза под синеватыми жесткими листочками. Саша был художник,— по природе, по призванию, по складу ума и сердца. И хотя он работал слесарем на заводе медицинского оборудования и любил свое тонкое, почти ювелирное дело и ни за что на свете не променял бы его ни на какое другое, он все-таки считал, что родился художником и втайне жалел, что жизнь его сложилась в стороне от искусства. Он был уверен: художественное чутье помогло ему в двадцать два года овладеть профессией сборщика уникальных машин — искусственной почки и аппарата для переливания крови.

Саша собирал ягоду для мамы; голубика, как он слышал, «хороша для зрения», а у мамы с тревожной быстротой «садятся» глаза. Задумавшись, Александр не заметил, как вышел на голый, осклизлый в сырую пору камень, с которого открывался вид на залив, на Кронштадт. При хорошей видимости остров проступал из синевы едва заметными силуэтами крыш и башнями военных укреплений. Виден был Кронштадт и сейчас. Он словно поднялся над морем и парил в синева- той дымке.

На горизонте появилась черная точка — то был корабль; он тоже казался невесомым, и белое марево, поднимая его в воздух, клубилось над ним.

Вдруг эти радужные фантастические картины нарушил мужской истерически громкий голос: «Жулики! Жульё проклятое, казнокрады! Меня обвиняют в пьянстве, грозятся упечь в колонию, а сами, сами!.. Подшефный колхоз грабили. Видел я, сам видел!»

Пьяный дядя с поднятыми кулаками надвигался на женщину, а она пятилась назад, защищая лицо руками. В одно мгновение Саша оказался рядом.

— Вы пьяны! — сказал Александр, инстинктивно сжимая кулаки.

Качающийся дядя неуверенно и лениво поднял здоровенный кулак на уровень своего носа, с пристрастием оглядел сжатые до белизны в суставах пальцы и мгновенно выбросил руку вперед. Саша ойкнул, осел. Дыхание перехватило. Глотал широко открытым ртом воздух, валился на бок.

Терял сознание. Слышал, как закричала женщина: «Ты убил его, пьяный медведь! Уби-и-л!» Женщина плакала. «Добрая душа, плачет...» — подумал Саша.

И с тем все для него погрузилось во мрак.

Константин Грачёв, ударивший Александра, не на шутку струхнул и обрел устойчивость в ногах. Он уже не слышал заклинаний женщины, не помнил своего опьянения; опрометью бросился к поселку, к даче известного в Ленинграде врача. Здесь у железных ворот был вмонтирован переговорный аппарат. Нажал кнопку.

— Вы меня слышите? Слышите? Тут рядом, через дорогу... у трех сосен, умирает человек. Помогите!

— А вы кто?

Грачёв метнулся на дорогу, а там в лес, и побежал что есть мочи по песчаному склону к Финскому заливу. У самой кромки шоссе он вдруг почувствовал боль в области сердца. Сделал шаг, другой — боль усилилась. Мимо по шоссе шли машины. Грачёв поднял руку...

В клинику профессора Бурлова их доставили почти одновременно: Сашу Мартынова на машине скорой помощи, вызванной самим профессором, а Константина Грачёва на частном «жигуленке».

По состоянию больных, по характеру болезни их бы надо положить в разные палаты, но мест свободных не было, и их поместили в одной.

Первые часы были трудными для обоих, но к вечеру и тот, и другой вздохнули с облегчением — пульс и дыхание приходили к норме. Они лежали молча. Саша испытывал во всем теле слабость, будто по нему колесом проехали. Попробовал повернуться на бок — боль прострелила всю правую часть тела. Дышать глубоко не мог — каждый вздох отдавался болью. Потом они повернулись друг к другу. Саша закрыл глаза от накатившей вдруг горечи: он узнал своего обидчика. Хотел закричать, хотел потребовать убрать от него мерзкую образину, но... сил не хватило.

Грачёв же был настолько плох, что, кажется, и не признал в Мартынове своей жертвы, и взгляд его хотя и устремлялся на соседа, но в помутившихся от боли глазах не было ничего, кроме страха и растерянности.

Утром следующего дня профессор на обходе сказал Грачёву:

— Вам можно ходить.— И затем, поддерживая больного: — Инфаркта, слава Богу, не обнаружено. Спазм сосудов. Сильный, цепкий, но... обошлось без инфаркта.

Мартынова долго осматривал, ослушивал.

— Вам придется лежать. Ушиб легких.

И тут же, словно спохватившись, заговорил бодрее:

— Ушиб не опасный, пройдет. Мы вас подлечим, поставим на ноги, однако пока лежать. Да, лежать.

От бдительного взгляда больного не ускользнула тревожная озабоченность, с которой профессор выходил из палаты. Провожая его взглядом, Саша хотел сказать: «Переведите меня в другую палату». И уже приподнялся на локте, приоткрыл было рот, но не хватило духа. И затем, уронив голову на подушку и обессилев, он смотрел в потолок и чувствовал, как затылок его и лоб покрываются испариной. «Это у меня от волнения, от ненужного, бессмысленного напряжения».

И тут ему пришла мысль смириться, ничего не говорить профессору. «И ему...— скосил он глаз на Грачёва.— Ему тоже — ни слова. Зачем?»

С тем он стал успокаиваться. Оставалась только боль в легких. Боль эта, думал он, надолго.

Часа через два профессор снова пришел к Саше Мартынову — на этот раз с его матерью Верой Михайловной. Женщина с виду была спокойна, она неторопливо шла за профессором, но лицо ее было бледным, в глазах затаился испуг.

— Саша!..

Склонилась над сыном.

— Ничего, мама, я малость ушибся, скоро поправлюсь.

Больше всего он сейчас хотел, чтобы мать ни о чем его не расспрашивала. С надеждой взглянул на профессора: «Я ведь поправлюсь, доктор? Вы обещаете?» — говорил его взгляд.

— Мы с вами коллеги, Александр,— кивнул ему профессор.— Вы делаете аппараты, с которыми я работаю: искусственные почки...

— Я слесарь-наладчик, собираю и отлаживаю.

— Да, да, знаю. В вашем цехе бывал, видел и вас, а с вашей матушкой Верой Михайловной, мы знакомы давно. Она ещё мастером была — и тогда мы с ней встречались.

Александр работал в цехе, где мать его была начальницей.

Профессор повернулся к Вере Михайловне:

— Сына подлечим. А в цехе скажите: сделаем все возможное. Словом, за Александра не беспокойтесь.

Как и ожидал профессор, болезнь Саши Мартынова осложнилась; ушибленное место воспалилось, держалась высокая температура.

Грачёв же наоборот: с каждым днем становился бодрее, быстро поправлялся. И когда профессор при очередном обходе велел у Сашиной койки посадить дежурную сестру, Грачёв поднялся.

— Зачем сестру? А я на что? Будьте спокойны, профессор: пригляжу за парнем.

И стал «приглядывать»: принесет и унесет еду, подаст лекарства, легко и весело, с улыбкой и присказкой выполнит тысячу других мелких услуг.

Вера Михайловна, оценив эту бескорыстную, трогательную заботу, стала присматриваться к Грачёву, заметила, что к нему-то самому никто не ходит и передач не приносит. Как-то, оставшись наедине с сыном, сказала:

— Добрый человек Константин Павлович. Он, верно, иногородний — к нему никто не ходит.

— Он наш сосед по даче. Живет в Комарово.

Вера Михайловна удивилась. Саша продолжал:

— У него есть жена... бывшая жена, и дочь, но они не приходят.

— А друзья? Работает же он где-нибудь?

Саша притянул мамину голову, в ухо прошептал:

— Уволен с работы. Будто бы за пьянство.

— Ой, сынок! Что ты говоришь! Не похож он на пьяницу, вежливый такой, обходительный.

Однако к Грачёву интерес ее пропал. Пьяница для нее все равно что умерший; человек хотя и двигался, дышал, ходил, но он заживо погиб и погребен; он опасен, страшен. Несколько таких она знала в цехе, то есть они были; все видели, как они себя медленно убивали и, убивая, причиняли боль и несчастья родным, знакомым, товарищам по работе. Их лечили подолгу, по три-четыре месяца; они выходили из лечебницы, некоторое время работали, вели себя как все люди, но потом запивали и все начиналось сначала. Так с каждым продолжалось долго, по несколько лет, пока, наконец, люди не отчаялись и от них не отступились.