— Вижу, не разделяете мои убеждения,— напрасно. Хотелось бы в вас видеть союзника. Вы молоды, в прошлом знаменитый человек — хорошо бы и вам подключиться к борьбе за трезвость.

— Может, не так сразу.

— Ну, вот — и вы туда же: полегче да не так сразу. Сказывается врожденная деликатность русского человека. Не пережать, не обидеть пьющих — ведь их миллионы! А мне не до сантиментов. У меня профессия иная; я каждый день встречаюсь с людьми, которые стоят на грани жизни и смерти. Ещё самая малость, один слабый толчок — и человек упал в бездну. Смотрит такой на тебя с мольбой: «Помоги! Любой ценой спаси!» — кричит каждая его клеточка. Больше полстолетия я стою у операционного стола, случалось, по несколько операций в день делал, и могу сказать по опыту: каждый четвертый из попадавших мне на стол был поражен чертовым зельем — вином или табаком. Надеюсь, вам теперь ясно, откуда идет моя категоричность.

— Я то вас, Николай Степанович, готов понять, но другие? Не представляю, как это совсем отказаться от вина. Ну, положим, я, или там другие, как я — мы пить не умеем, а те, кому вино в удовольствие, кому оно радость жизни составляет. Таких-то ведь много, все разумные, интеллигентные люди — весь народ, можно сказать! — им-то вроде и ни к чему радости себя лишать.

Уверенность и достоинство читал профессор в глазах Грачёва, спокойных, добрых, внимательно изучающих. «Какой же он пьяница? А что, если наговаривает на себя?..»

— Вы сколько лет пьете? — спросил Бурлов.

— Я, Николай Степанович, давненько балуюсь этим зельем,— лет этак пятнадцать, да только не так как другие — с перерывами. Иной раз и год, и два к рюмке не притронусь: боюсь, как огня, проклятую!

— И хорошо! То есть, то хорошо, что перерывы у вас большие. Мозг и психика, может, и задеты, но лишь в слабой форме, клетки не подверглись разрушению.

Взор Грачёва при этих словах помрачнел, глаза сузились. Он невесело улыбнулся и с ноткой обиды произнес:

— Ну, так уж... и задеты. Все вокруг меня пьют больше и чаще — так что же: у всех у них мозги попорчены? Вон Очкин, например. Он, правда, пьет умело, хмель у него лишь в глазах заметишь, но зато часто, едва ли ни каждый день. Таких-то, как Очкин, умеренно пьющих — миллионы!.. Если б оно так, как вы говорите, по улицам бы одни идиоты ходили.

Бурлов заметно смутился, потупил взгляд. Неловкой фразой своей он больно задел самолюбие Грачёва. Как опытный педагог понял: сообщил информацию, к которой не был подготовлен слушатель. И решил исправить положение: просветить Грачёва.

— Разумеется, доза выпитого имеет значение, но спирт не выводится из нас как все другие вещества; компоненты его идут в кровь, в клетки — держатся там двенадцать-четырнадцать дней. Инородный, вредный элемент! Представьте теперь, если человек отравляет клетки каждый день — они беспрерывно борются, и на то уходит большая часть потенции организма. Посмотрите на пьющего регулярно: в молодости он весел, неистощим на шутки, выдумки, но потом сникает: становится скучным, сумрачным, а затем и злобным.

— Если так, то Очкин — более пьяница, чем я! — проговорил Грачёв.— Он сам признавался: я пью тридцать лет, но знаю меру. Никто и никогда не видел меня пьяным — пью культурно. Ирина, жена его, мне говорила: «Прежде Очкин горел на работе, был добр, покладист, теперь на всех зверем смотрит».

— Вот-вот, и я заметил: жестковат Очкин и будто бы недоволен всеми. У него, мне кажется, оттого и нетерпимость ко всем пьющим. «Пьяница — не человек, таких не лечить, а пинка им и на свалку». М-да-а... Суров Очкин. Между тем, сострадание к людям суть первая черта совестливости и благородства.

Грачёв не питал к Очкину ни зла, ни зависти. Не винил он его и в своей семейной драме,— в конце концов, он сам толкнул Ирину в его объятия. Теперь же должен был признать: и в новой жизни его семья не обрела счастья. Очкин не любил Ирину. Он к Варе относился неплохо, но лишь как умный здравомыслящий человек. Так думал Грачёв. И так оно и было, но только до конца психологию Очкина ни он, Грачёв, ни Варя, ни Ирина понять не могли. Профессор приоткрывал завесу: характер Очкина, его мироощущение менялись под воздействием алкоголя. Хмель сушит душу, снижает уровень сознания и совести, притупляет чувства.

Пьющие люди не любят разговоров о воздействии вина. Никто из них не считает себя пьяницей. И если такому говорят о вреде алкоголя, он скажет: «Да, конечно, вы правы, но напрасно адресуете ко мне свои сентенции. Я выпиваю, и частенько, но не до такой степени, чтоб беспокоиться о моем здоровье. К тому же, сегодня я пью, а завтра брошу. Стоит мне захотеть...» И если даже он допился до красных мух и галлюцинаций, то и тогда, в минуту просветлений, скажет: «Да, верно, вчера перебрал, даже красные мухи летали перед глазами, а из-за двери кто-то выглядывал и грозил мне пальцем. Дело дрянь, конечно, нельзя так упиваться, но воспитывать меня и тем более лечить — незачем.

Профессор увлекся, словно репетировал свой будущий доклад на собрании в клинике.

— Пьяница и физически быстро меняется. Приглядитесь. Нет, вы только присмотритесь внимательно. Ещё недавно его походка была легка и пружиниста, взгляд тверд, спокоен — говорил не торопясь, и каждое слово к месту. Был скромен, даже застенчив. Держался прямо, плечи вразлет... А теперь? Во всем огруз, отяжелел. В речах, жестах, во всем поведении появилась развязность, налет циничной бравады, пошловатого скепсиса. И вся его фигура приплюснута, припосажена. Движения суетны. Могут сказать: возраст! Но нет, с возрастом у человека все его достоинства как бы шлифуются, к прежним, природным прибавляются новые, благоприобретенные. И даже глубокая старость, как правило, не умаляет, а лишь подчеркивает в человеке его былое величие.

— Все так, все понятно,— заговорил Грачёв окрепшим голосом.— Я сам довольно настрадался от водки, можно даже сказать — через нее потерял все: жену, любимое дело, друзей. И все-таки, надо быть реалистами. Нельзя с этим злом покончить разом, одним ударом. Попробуйте вы сыграть свадьбу без вина, отметить день рождения.

— Да, да, к сожалению.

Николай Степанович пожелал гостю спокойной ночи. И удалился в спальню.

Обыкновенно всякого рода комментарии, разъяснения к сказанному, случайно оброненному, вдруг увиденному и услышанному — удел маститых специалистов, именитых умов. Мы решили отойти от этой традиции. Автор хотя и не знаток медицины, едва постиг азы хитрой науки психологии, но на своем веку и он повидал «обычаи многих людей», исколесил немало дорог, сменил много профессий: был токарем, строгальщиком по металлу, летчиком, артиллеристом, журналистом, жил в деревне, городах больших и малых, живал и в других странах. И коль мы уже завели разговор на столь важную тему, было бы непростительно не поделиться с читателями и собственными наблюдениями. Вот почему по ходу повести я решил отвлечься от сюжета и вспомнить эпизоды из своего опыта.

Профессор высказал любопытную и странную в своем существе мысль: алкоголь, если употреблять его регулярно в течение примерно двадцати лет, разрушает в человеке все самое святое и возвышенное, саму личность. Приводил высказывания выдающихся людей. Добавим к этому, что в литературе встречаются свидетельства, с удивительной точностью предвосхищавшие нынешние выводы ученых. Вот Герцен в «Былое и думах» вспоминает о кончине своего отца, о том, как он, став наследником имения, решил отпустить на волю крепостных слуг своих. «Я начал с того, что поместил в список всех до одного из служащих в доме. Но когда разнесся слух о моем листе, на меня хлынули со всех сторон какие-то дворовые прошлых поколений, с дурно бритыми седыми подбородками, плешивы, обтерханные, с тем неверным качанием головы и трясением рук, которые приобретаются двумя-тремя десятками лет пьянства...»