Это было жестоко, но как она считала, справедливо.

Изморось рассеялась, и женщина вновь увидела силуэт человека. Да, конечно, это был он, Константин.

— Здравствуй! Варя ждет телеграмму, а ты вот... сама.

С минуту стояли молча.

— Поцеловать-то себя позволишь?

Поцеловал ее в щеку. Взял чемодан, и они пошли. У порога дома поставил чемодан, в дом не вошел.

Ирина сказала:

— Через час приходи, если хочешь. Вместе встретим Новый год.

На крыльцо выбежала Варя.

— Мамочка! Родная. Прилетела!

Кинулась на шею матери, а та подхватила ее, внесла в дом.

— А папа? Он тебя встретил?

— Встретил, доченька, спасибо. Ну, что он, как живет?

— Будто бы не пьет. Мам, ты об нас соскучилась? Не езди больше в экспедицию. А?..

— Что же ты мнешь мою прическу, дурочка.

Подошла к окну, раздернула шторы.

Ветер отнес дождевую тучу к Азовскому морю, и новогодняя ночь засияла звездами. По степи, обозначая рядки домов, потянулись нити неярких красноватых огней. Так в пору страдных ночей светятся на полях фары тракторов и автомобилей или на море огни рыболовецких шаланд. Иной человек и смотреть не захочет на степь. Да ещё ночью, в ненастную погоду,— что за невидаль? Где тут задержаться глазу?.. Зато же как много говорят окутанные полумраком бесприютные дали Ирине.

— Что отчим? Как вы с ним? — приглушенно, словно боясь нарушить тишину, спросила Ирина.

Варя ответила не сразу и неохотно:

— Я люблю папу.

— А Михаил Игнатьевича? Он порядочный человек. Да, да, доченька, он хороший. А ты, Варюха, невестой стала.

— Мам, а Михаила Игнатьевича переводят в Ленинград. На повышение. Он будет директором объединения. Надеюсь, и тебе там найдется место?

— Конечно, доченька. Мы будем жить в Ленинграде.

— А папа? Он мне обещал. Он клятву дал — бросить пить.

— Хорошо бы, да только я уж не верю. Клялся он — и не однажды.

— А мне вот ни разу не давал обещаний. Я верю, мамочка. Отец у нас хороший и — сильный. Он чемпионом был!

— Был, доченька, был. Я тоже верю, хочу верить. Он же и мне не чужой.

Грачёв постоял с минуту у крыльца и направился было к гостинице, но тут из-за угла дома выкатила машина, и шофер, высунувшись из кабины, перед самым носом Кости взмахнул рукой:

— С Новым годом!

И потом, приглядевшись, добавил:

— Я думал, Петр Ефимович. А вы кто будете?

— Грачёв моя фамилия.

— А-а... Слышал. Петр Ефимович говорил.

В слабом свете, лившемся из окон дома, Грачёв не мог разглядеть его лица, не сразу сообразил, что громоздящаяся на голове копна — не что иное, как из меха рыжей лисы шапка, а черное кольцо у рта — вислые гуцульские усы. Шофер был изрядно пьян и тревожно озирался, ища кого-то глазами.

— Подарки директору привез. Вон елка в кузове, ящики, мешки, банки... Позови Петра Ефимовича.

Достал из кармана листок.

— Подпись нужна. Все чин по чину, сдал из рук в руки. Ефимыч нужен — он тут заправила.

— Да ты в дом войди.

— В дом? Не, не надо. Мне мой шеф, председатель колхоза, сказал: Ефимычу все сдай, а то, если сам директор увидит, назад отошлет. Не любит он наших подношений. А Ефимыч — ничего, он все примет. Он у них вроде завхоза. И ключи от погреба у него.

— Что за председатель? Откуда ты?

— Ах, голова! Чего добираешься! Ищи Ефимыча — и все. Подшефные мы — из колхоза.

Грачёв взошел на крыльцо, позвонил. Вышла Варя.

— Мам, дед Мороз приехал! Елку привезли!

В накинутой на плечи шубке вышла на крыльцо Ирина, кивнула шоферу:

— С Новым годом!

— Мам, смотри, что нам Григорий Максимович прислал! Там елка, а вон арбузы. Пап, принеси арбузы. И мед, и виноград.

И когда Грачёв втащил в дом дубовый бочонок с медом, два арбуза и ящик с виноградом, Ирина подала ему ключи, сказала:

— Пожалуйста, сгрузи все в погреб и сложи там как следует.

Говорила торопливо и как-то суетно, нетерпеливо взмахивала руками, словно в кузове лежало что-то нечистое, от чего надо поскорее избавиться.

В бочке было килограммов пятьдесят меда, Грачёв едва взвалил ее на плечи, а когда вышел из дома, машина стояла у ворот гаража. Ирина попросила и бочку с медом отнести в погреб.

— Открывай гараж, там и погреб.

Через всю усадьбу Грачёв тащил бочку, чувствуя через ткань плаща и своего единственного костюма холодящую влагу. Ему и вообще нехорошо было сознавать себя в положении грузчика, человека для мелких поручений, готового исполнить любую просьбу хозяев. «Хозяева!» — слово обидное и унижающее.

Открыл гараж — здесь стояли две новеньких «Волги». Одна Очкина, другую, белую, он подарил жене года два назад в связи с присуждением ей звания доктора геолого-минералогических наук. Тогда у них были ещё хорошие отношения.

— А ну, дайте мне ключи!..

Из-за спины протягивал руку неожиданно появившийся Петр Ефимович, старик с неприятным визгливым голосом. Он служил дворником соседнего двенадцатиэтажного дома и по соглашению с Очкиным наблюдал директорскую усадьбу, обихаживал сад, подметал дорожки.

Тихо и злобно он ворчал на шофера:

— Пьянь немытая! К ноябрьским праздникам фрукты привозил, тоже на ногах не стоял. Куда только гаишники смотрят?

— Ефимыч, уймись! Бутылочку армянского презентую в честь Нового года! Опять же маслица постного бидончик. Медку майского... Помнил о тебе, не забыл!

Старик продолжал ворчать, будто бы не замечая пьяную болтовню водителя, однако в голосе его и в самом тоне вдруг зазвучали нотки примирения и тайной благодарности.

В левой стене гаража с внутренней стороны заподлицо была вписана металлическая дверь. Два хитрых ключа с веселым звоном открыли замки — дверь распахнулась, свет автоматически включился на лестнице, ведущей в глубокий и просторный бункер-погреб. Грачёв знал о существовании погреба, здесь ещё в прошлом году бригада слесарей монтировала списанную в городском ресторане холодильную установку. Сейчас ему открылось большое помещение со сферическим потолком, с полом и со стенками из бетонных плит, с длинным дубовым столом посредине. По бокам стола — стулья с высокими спинками, тоже дубовые, массивные — на манер тех, что в театральных декорациях стоят в боярских хоромах. На крючьях, вмурованных в бетон потолка,— малиново-мясистые окорока.

— Митяй, Костя! Тащите новогодние дары!

— Подсобил бы нам, Ефимыч! — сказал Митяй.

— Радикулит меня крючит. В дугу согнул.

Грачёв первым пошел вверх по лестнице. Помог Митяю откинуть борт кузова, стали сгружать ящики, бутылки. Пьяный Митяй с трудом закидывал на плечо ящик с яблоками, на спуске качался, едва попадая ногой на приступку. Грачёв играючи вскидывал на плечо пудовый ящик, прихватывал в руку бутыль, сбегал по лестнице. Ефимыч показывал, что и куда ставить.

Нехорошо и скверно было на душе у Грачёва. «Как это просто у них,— думал об Ирине и Варе,— легко и просто. Будто я работник или шабашник какой. Сказали так, как говорили на товарных базах: ”Эй, вы, ребята! На водку хотите заработать?“ И падшие люди — пьяницы, вышвырнутые с работы прогульщики, почесываясь, принимаются грузить тяжеленные ящики. У них одна цель, одна забота: сшибить на бутылку, тут же ее осушить, закусить, а дальше — ничего. Их мысль и фантазия далеко не идут.

Грачёв и сам бывал в подобных, стихийно возникавших бригадах. Однако же больно страдала в такие минуты совесть. И страшно было, и мерзко, и не было хода со дна этого отвратительного колодца.

Горько вдруг сделалось на сердце и теперь.

Сгрузив последний ящик, объявил:

— Шабаш! Я вас покидаю.

— Эй-ей, браток! — вскричал Митяй.— А Новый год? Э, нет! Мы тебя сухим не пустим.

Схватил за руку, потащил к столу. Ефимыч молча, деловито хлопотал над ящиком. Отодрал доску, вынул из стружек бутылку коньяка. Из холодильного ящика с температурой +6 достал две бутылки шампанского. Появилась черная икра, балык, розово-малиновые куски ветчины. И яблоки, и гроздья винограда, и арбуз.