— Вы, видимо, не сторонник фронтальных ударов, — заметил Беляев.

— Даже немцы не очень исповедуют Мольтке.

— А что Солонцов, дельный человек?

Полковника Чернявского, видимо, не смутил этот неожиданный вопрос.

— Отличный штабист, товарищ командир бригады.

В это время Мельник громко доложил:

— Товарищ полковник! Полк готов к выполнению боевой задачи!

Беляев ответил коротко:

— Отбой, товарищ майор.

Горнист сыграл «Отбой» и вслед за тем «Сбор командиров». Батальоны зашагали под оркестр на ночлег, а комбаты и комиссары, ротные и взводные поспешили на зов трубы.

Разбор был строгим. Беляев приказал зажечь на опушке костер. Языки пламени уходили к небу, играя на деревьях фантастическими бликами. Потрескивали сучья, и искры фейерверком взлетали, купаясь в дыму.

Мельник слушал командира бригады с чувством глубокой отрешенности. Казалось, что в этом костре, видимо не без умысла зажженном, сгорают нити, связывавшие обоих в прошлом. Миновали нахлынувшие было обида и горечь. Пришло холодное спокойствие и любопытство.

Беляев ничего не упустил. Почти безошибочно, как днем, прочитал он весь сбивчивый, запутанный шифр ночной тревоги.

— От самого Перемышля с боями иду, — слышал майор слова Беляева. — Белоруссия вся... Украина... Трижды дивизия полком становилась — штыков по двести оставалось, это еще хорошо. Пополнялись, стало быть, на ходу — и снова в бой. Опять откатывались. Иной раз такая чертовщина в голову лезет. Однажды, помню, на реке Рось, под местечком Стеблево, прижали нас к реке немецкие танки, задушили дивизию, а дивизия была цвет, красота. Я, командир полка, вплавь ушел. Вылез на другом берегу, оглядел черное наше поле и подумал о пистолете, о короткой секунде... Но безоружный был, к счастью.

Это была исповедь. Мельник подумал: «Чужой. Совсем чужой. И речь не прежняя. И взгляд...»

— Конечно, слабость это, товарищи, — продолжал Беляев. — Пустить себе пулю в лоб никакая не доблесть. Наоборот, не достойный коммуниста выход из трудного положения. Но именно тогда я вспомнил о вас, о глубоких тылах, об Урале и Сибири. «Э, нет, парень, шалишь, — подумал, — еще повоюем. Рановато в тираж собрался»: И все на фронте — да фронтовики это знают — смотрят на вас, дышат на вас, надеются. Спрашивают свежих маршевиков: «А много еще вас? Как там, в тылу, мужиков хватает? Есть кому винтовку держать? Хорошо ли обучают?» Знали: наступит час — все придет в движение и тыл наш такие резервы двинет, что врагу капут. И воевать фронту легче от сознания всего этого. А тут, в степи, сами знаете, заковыка вышла. Оплошали. С маршевой ротой история всем известна. Я вам признаюсь: выговор от командующего получил за самоуправство. Точно так. Но с непорядком не примирюсь, неиспеченных огольцов на фронт посылать не будем.

Костер пылал, и причудливые тени плясали по лицам людей, по траве, принявшей неестественно красноватый оттенок. Казалось, собрались командиры где-то в прифронтовой полосе, зажгли огонь, бросив вызов врагу, нарушив законы светомаскировки. И может быть, от необычности обстановки, от того, что никогда еще здесь ночью не жгли костры, Мельнику показалось чужим и холодным все здесь, словно не он собирал этот полк по винтику, по шлеечке.

— Беда в том, товарищи, что по старинке порой живем. Кое-кто заучил азбуку: дворик чистенький, паутинки нет, там надраено, тут покрашено, флажочек, картинка, — значит, порядок. А невдомек некоторым, что флажочек, может, и есть, а знамен, знамен-то и нет! — повысил голос Беляев, а Мельник услышал гулкое биение собственного сердца.

— Большая и дружная, вижу, здесь собралась семья! — продолжал Беляев. — Однако помните: без суровой требовательности нет и не бывает в нашем деле успеха. Страшный вред солдатскому делу — семейственность, беспринципность. Я тебя прощу, ты — меня, круговая порука вместо чувства локтя. Суворов говорил: служба и дружба — две параллельные линии, никогда не сходятся. Что касается меня, то я со старого друга вдвое жестче спрошу. И, чур, не обижаться.

— Не забудьте после разбора пригласить в столовую, — шепчет Маслов, наклонившись к майору. — Я распорядился, все приготовлено.

Но Мельник не слышит.

Стойкая горечь вновь поселяется в сердце. «Выходит, чужие, чужие... Не справился, провалил. Перед кем? Перед учеником, выходит...»

Постепенно, то успокаиваясь, то снова отдаваясь чувству обиды, размышляя то лихорадочно, то холодно, невольно вспоминая всю свою жизнь от рядового до командира полка, жизнь, более согласованную с предусмотрительным уставом внутренней службы, нежели с неписанными законами ночных тревог и боев, Мельник вдруг понял закономерность всего, что происходит здесь.

Еще пылали, треща, сосновые сучья, еще звучал голос поверяющего, а решение уже пришло само собой, непоколебимое и пронзительное, как четырехгранный штык часового.

Кто не знает российских бань «по-черному», полутемных и сырых, царства пота и стойкого огня, который сказочно запрятан в раскаленных каменьях топки! Здесь шипит и как бы негодует вода, мигом превращаясь в пар, здесь устает от жаркой и утомительной работы веник, здесь изнемогает тело и веселится душа человека, дорвавшегося наконец до благодатного котла с кипятком и бочки с холодной водой. Такая баня гнездилась и неподалеку от штаба, то ли сработанная умелым русским плотником, получавшим до войны колхозные трудодни, то ли оставленная в наследство потомкам еще от батальонов военных поселенцев, вышедших на эти неприютные пустынные берега в далекие дни декабристов.

Как бы то ни было, а командир бригады, окатившись первой шайкой воды, услышал за дверью знакомый, приказной голос Агафонова, — адъютант тенью следовал за комбригом и ныне, вопреки его воле, охранял одиночество моющегося начальника.

— Саша, впусти! Слышишь? Не будь цербером! — крикнул Беляев, приоткрыв дверь, и через минуту в баню вошел окутанный седым туманом, неуловимый начальник строевой части майор Солонцов.

— Ага, попался! — весело сказал Беляев. — Давай заходи. Смелее.

— Я, товарищ полковник, не знал... — начал было Солонцов, но Беляев перебил его:

— Не полковник я нынче, а голый человек. Ясно? Бери шайку. Мыло есть? Мочалка? Друг другу хоть спины продраим.

Солонцов сверкнул своими металлическими зубами и взялся за шайку.

— По-черному умеешь мыться? — спросил Беляев, намыленный так, что его трудно было узнать.

— Так точно, товарищ полковник.

— Смир-рно! Отставить! — Беляев залился смехом. — Ну и службист. Прошу тебя, забудь о том, что я полковник и командую бригадой. Ты какой губернии?

— Вологодской, — ответил майор, начиная мыться, а Беляев только сейчас уловил в речи подчиненного окающий, именно вологодский, говорок.

— А я Симбирской, Ульяновской, то бишь... Почти земляки, в общем. Давай три основательно. Песок здесь, я вижу, злой, въедливый. Надо баню строить настоящую.

Солонцов мылся заправски. Он выразительно покрякивал, вероятно, точно так же, как покрякивали его пращуры, бородами подметая банные полки, дымящиеся в крутом пару. Он, видимо, получал истинное удовольствие, когда Беляев растирал мочалкой его мускулистое, хоть и немолодое тело. И Беляев подумал, уже окатываясь прохладной водой, что роль начальника как раз и заключается в том, чтобы ускорять живительный бег крови, игру мускулатуры, будить в людях инициативу.

В предбаннике, когда остывали после адской парной, Солонцов рассказал историю своих не очень удачных протезов из «нержавейки».

Защитники Севастополя полюбили зубного врача Лидию Петровну — ее протезная мастерская помещалась в береговой штольне. Все они, ее пациенты, тайно верили в свою долговечность: искусственные зубы вставляются не на один день. Но под Севастополем шли ожесточенные бои. И сам Солонцов чудом ушел на баркасе в открытое море. А Лидия Петровна, говорят, погибла под бомбами...