— Что ж, товарищ майор, — говорил он, — надо учиться и отступать... Дела на фронте невеселые — прет немец...

Вначале шли плодоносными землями Украины. Вокруг стояла нескошенная пшеница, переспелые колосья клонились к земле, роняя тяжелое зерно, подсолнухи свесили черные головки с облетающими желтыми лепестками. По обочинам пыльных дорог стояли женщины, провожая бойцов тоскливыми взглядами.

— Правда, що нимець близько? Невже до нас добереться? Невже спалюваты це добро?

Колхозники поили бойцов молоком, угощали паляницами. Но один затаенный вопрос в глазах: «Правда ли?»

— Не, мамо... Мы такая часть, запасная, — убеждали бойцы. — Наше дело — войско собирать, резервы готовить. А потом и сами на фронт пойдем. Без резерва победы не бывает. Вот нас и отводят в глубокий тыл.

— А уж больно глубоко вас отводят, — вздыхали женщины.

— Это уж куда надо. Верховный штаб решает.

Пошли осенние дожди. Машины и повозки утопали в грязи. Российские деревни — Никольские, Старые Чеглы, Муратовки и Поддубья — ставили самовары для чужих усталых мужиков, заботливо расстилали солому. Переходы становились труднее. Начал падать мокрый снег. Интенданты в пути получали новое обмундирование и снаряжение. На ходу формировались маршевые роты и после краткого обучения отправлялись обратно на фронт.

Самолеты с черными крестами преследовали отступающих, бомбили Валуйки и Лиски, обстреливали колонны. По обочинам дороги вырастали могилы.

Старший политрук Щербак носился в своем «пикапе» от головы до хвоста неохватной полковой колонны, беседовал с бойцами, шагал с ними бок о бок, и, вероятно, глаз его видел то, чего не замечал усталый и обескураженный командир.

Но и Щербак однажды задумался. Враг прорвался к столице. Танки Гудериана охватывали Тулу. Бригада получила приказ — двигаться на Курск и дальше к Москве.

«Неужто исчерпаны все резервы?»

Тот же вопрос он читал на лицах бойцов и командиров. Когда же на другой день приказ был отменен, а путь прочерчен дальше на восток, Щербак облегченно вздохнул. Значит, Москва сильна! Значит, есть еще порох в пороховницах! Но самого потянуло туда, под Москву, где начиналась великая битва.

И здесь год спустя, в Оренбургской степи, он оставался таким же верным и крепким плечом, на которое Мельник всегда мог опереться.

Впрочем, сегодня опереться на Щербака он не мог. Тот уже вторую неделю был в командировке, в политуправлении округа. Поговаривали — Щербака забирают.

Маршевая рота старшего лейтенанта из запаса, бывшего актера Аренского, состояла в основном из обученного пополнения — стрелков и пулеметчиков. Здесь были и уфимские колхозники, и сибирские стрелки, и уральцы из близлежащих сел, и немало эвакуированных с запада.

Только что по распоряжению штаба к недоукомплектованной маршевой роте приписали довольно внушительную команду молодых мотористов, необученных, отчисленных из аэродромной службы за дисциплинарные проступки.

Ротный парикмахер, расположившись под густым деревом, торопливо бороздил машинкой головы, и темные, каштановые, русые чубы, которые только что украшали мотористов, падали на землю, как скошенная трава. Новоиспеченные маршевики, одетые старшиной в свежее защитное обмундирование, дружно обхохатывали каждого обработанного парикмахером, гармошка, привезенная кем-то с дальних аэродромов, тушем встречала выскакивающих из-под машинки. Огромный детина — косая сажень в плечах, — с блестящими глазами и густым, еще не срезанным чубом, притоптывая кирзовыми сапогами и картинно поводя руками, пел:

«Стихия, — подумал Аренский, теребя жидкий пшеничный ус, — им бы еще здесь репетировать да репетировать. А так что... статисты, птенцы... Что их ждет в недалеком...»

И хотя сам Аренский не был на фронте, тренированное его актерское воображение рисовало почти точные картины тягостных сражений и отступления на Дону.

На стенах деревянных строений лагеря черным были начертаны слова: «Боец, останови врага!», «Стой и бей! Бей и стой!», «Ни шагу назад! Выдержка — твоя жизнь!», «Смерть предателям, шкурникам и трусам!». Бойцы ежедневно ходили мимо этих гневных призывов на занятия в поле, в столовую, в деревянный, наспех сколоченный клуб. Гигантские буквы тщательно выписывал всюду, где только мог, полковой живописец, бывший студент художественного училища Савчук. Он рисовал также многокрасочные панно, картины и плакаты, обильно оснащая ими аллеи и дорожки лагеря и стены зданий.

В это утро плакатов и портретов стало больше — Аренский заметил суету на парадных дорожках, посыпанных красным песочком.

В полдень, когда тучи пыли, как обычно, поднялись к небу, в расположении роты появился командир полка. Его сопровождал начальник штаба капитан Борский. Аренский едва успел подать команду «Смирно».

Палатки дрожали под порывами горячего ветра, словно вот-вот снимутся с места и улетят бог весть куда. Рота застыла. Окаменел парикмахер, опустив машинку, встал гармонист, не успевший освободиться от ремней гармошки — так она и повисла на его плече. А командир полка не торопился с командой «Вольно». Он придирчиво обошел застывших бойцов, заглядывая им в лица, приоткрывая полы палаток, словно выискивал признаки непорядка.

— Вольно! — наконец скомандовал он и внимательным взглядом осмотрел командира роты, который только что лихо повторил его команду. — Командовать-то ты здоров, усач, — заметил майор добродушно и чуть-чуть насмешливо сощурил глаза. — Наверно, на сцене и генералов играл. Случалось?

Аренский напрягся. Ему нравился Мельник своей простотой, доходчивостью и, пожалуй, народной мудростью.

— Генералов не играл, товарищ майор, — отчеканил Аренский. — А вот поручика Ярового в «Любови Яровой» однажды изображал.

— Контру, значит?

— Был грех. — Аренский улыбался, посматривая на молодого стройного начальника штаба, левый глаз которого был перетянут черной ленточкой.

— Видел я эту пьесу, — сказал Мельник. — Ничего вещь. Особенно одного солдатика запомнил, такой комедийный персонаж...

— Швандя, — с готовностью подсказал Аренский.

— Так точно, Швандя. А ты, значит, того беляка играл?

— Так точно.

— И что же, аплодировали тебе?

— Как водится, товарищ майор. Актеру аплодисменты что коню корм. Вспоминаю народного Степана Кузнецова в роли Шванди, вот где аплодировали. В Малом театре не бывали, товарищ майор?

Мельник недоверчиво посмотрел на Аренского и нахмурился.

— Ни в Малом, ни в Большом не бывал, товарищ артист. У нас тут свой театр... театр военных действий. Ясно? — Мельник обвел присутствующих значительным взглядом, словно ожидал одобрения своему каламбуру. — И аплодируют нам знаешь где? То-то же... Тут не сцена, и нынче не до представлений. Вот их, «артистов»-то сколько.

— Товарищ майор, — торопливо вставил Аренский, снова искоса бросив взгляд на Борского. — Им бы еще потоптаться на стрельбище недельку-другую...

— Что? — Мельник сурово глянул на говорившего и неожиданно улыбнулся. — Эх, ты... Сказано — артист. Сам, думаешь, не знаю, что не на все пуговички застегнуты? Да что поделаешь? Сроки жесткие, фронт не ждет. Скоро, видать, и сами пойдем. Постройте-ка роту, старший лейтенант.

Маршевики со скатками и тугими вещевыми мешками на спинах выстроились перед палаткой ротного, на площадке, обнесенной низким березовым палисадом.

Майор молча обошел фронт.

— Кто не стрелял боевыми патронами по мишеням — два шага вперед! — скомандовал он.

Никто не шевельнулся.

— Кто не отстрелялся, товарищи бойцы? Ну... Кто не выполнил упражнений? Говори смело. Кто не видел мишеней?

Рота молчала.

— Выходит, все стреляли. Отлично. А может, начальничков не хотите подводить? Ну вот ты стрелял? — неожиданно спросил он молодцеватого крепыша с узкими щелочками глаз.