В темноте раздался чеканный голос:

— Начальник штаба капитан Борский!

Вслед за ним по-уставному представились комбаты, комиссары, кое-кто из штаба бригады. Приезжий тепло и уважительно здоровался с командирами, словно извинялся, что вот, мол, в неурочный час потревожил отдыхавших людей. Он снова обнял майора Мельника, как будто затем и появился здесь, чтобы потискать, помять старого знакомого. А у всех на душе как бы отлегло — добрый и разумный человек, видать, новый командир. И в первую очередь отлегло у самого майора. Он как бы вырос на голову в своих глазах и, наверное, в глазах однополчан; стал прочнее и солиднее — вот дружба-то!

Расстались они в невеселом тридцать шестом. Японцы прощупывали границу, то там, то здесь вспыхивали очажки войны, вырастали могилы пограничников. Белореченский Краснознаменный полк, словно перед прыжком, напряг мускулы, обострил слух и глаз — ждал приказа. Незабываемые учебные ночные тревоги, когда весь полк гневно штурмовал дальние сопки, чтобы затем разгоряченным под утро шагать к родным бревенчатым строениям, оставив и гнев, и злость в окованных льдом лесах и все заглушая бодрой солдатской песней. Впереди первой роты учебного батальона шагал Беляев. В новой, только что введенной форме, в фуражке с красным околышем, всегда свежевыбритый, строгий, он был одарен той природной мудростью и справедливостью, которые всегда находят отзвук в сердцах подчиненных. Да только ли подчиненных? Не был ли Алексей Беляев любимцем всего батальона, да и всего полка?

Прибыл с командой одногодичников совсем «зеленым», горячим, порывистым, только что с университетской скамьи. Здесь его сразу овеяли суровые песчаные ветры, испытал он свои силенки в единоборстве с морозом, усталостью, жарким солнцем и благословил руку безыменного военкоматского писаря, вписавшего его имя в команду одногодичников, которых, оказывается, ждут не дождутся и заснеженная Сухая Падь, и еловое мелколесье, и крутой каменистый Шаманский хребет, и старшина роты, высокий, худой, картавый украинец Ногайник.

Отлично прижился новичок! Он чувствовал себя прямым наследником всех доблестных сражений и боевых знамен полка, через три месяца стал комсомольским вожаком батальона, хорошо изучил операции на КВЖД, в которых некогда участвовал полк, и даже делал о них доклады, разбирая перед бойцами подробности давно отгремевших битв.

Выпускали одногодичников торжественно. Бывшие курсанты с новехонькими квадратиками в петличках сидели за праздничным столом, а под ним путешествовала строжайше запрещенная комбатом бутылка. Как было не выпить, когда сам комбат деловито прокалывал шилом петлички и самолично вдевал в них красные квадратики — знаки различия? А потом курсанты разъехались по домам. А он остался. Никто не удивлялся: призвание!

А кто открыл в нем это призвание, кто вселил веру в военный талант и задержал на берегах Ингоды и Читинки, отрешив от мирных грез будущего учителя истории? Он, этот сухощавый дядька, с мирной, этакой домашней фамилией, начиненный солдатской мудростью, неповторимой уставной и житейской бывалостью. Он, и никто другой, заставил его полюбить и Краснознаменный полк, и снежные марши, и ночные тревоги, и охоты на тетеревов, и мороз, звонкий и режущий, как добрый клинок. Лешка поначалу стал адъютантом комбата и, пожалуй, впервые после бесконечных студенческих общежитий, а затем и красноармейских казарм почувствовал теплоту и уют домашнего очага. Были в этом временном жилище командира батальона и сдобные запахи пирогов, и чисто вымытые полы, куда ступать без тщательного топтания в передней не разрешалось, и приветливые улыбки и гостеприимство не по летам статной Аннушки, как называл комбат свою жену, и звонкий смех неприметной девочки-школьницы, дочери.

Беляев оживленно беседовал с командирами, прислушиваясь к каждому, и с удовлетворением отмечал: нет ни натянутости, ни настороженности, которые обычно сопутствуют подобным встречам.

— А я-то, признаться, готовился, веничком подметал, полы швабрил, уголочки вылизывал, — сказал Мельник и дробно, с удовольствием засмеялся. Его поддержали.

— Начальство встречать — не сапоги тачать, — весело ответил Беляев. — Служба...

— Комиссий вдоволь у нас, не забывают, товарищ командир бригады, — вставил начальник штаба Борский. — Бывает весело.

— Придираются?

— Не то чтобы... Но иной тыловой специфики не поймет — ну и сплеча. А Главупраформ знаете как жмет? Округ на плечах сидит.

— А есть, вообще, она, тыловая специфика? — с едва заметной усмешкой спросил Беляев и не дождался ответа. — Что у вас с глазом-то?

— Осколочное ранение, товарищ полковник. Специфика есть, а глаза нет.

Беляев умолк. Замолчали и остальные. Но вскоре беседа опять завязалась.

Майор Мельник уже хорошо различал приезжего. Как изменился! На висках появилась ранняя седина. У глаз незнакомые морщинки, худощавое лицо потемнело, то ли от загара, то ли от пыли, и утратило былую свежесть. Что-то горькое залегло возле губ. Он пришел оттуда. И так захотелось снова обнять его, отеплить, по-отечески приласкать в этой неуютной, но безопасной и уже обжитой бескрайней степи!

— Каковы планы у начальства? — спросил он. — Я, кажется, заберу его от вас, товарищи. С дороги ведь прямо в полки. А отдыхать кто будет, японец? — Он вспомнил характерную присказку давних лет, бытовавшую в забайкальских приграничных подразделениях.

Беляев улыбнулся:

— Ни японцу, ни мне нынче нет отдыха, Иван Кузьмич. Я сегодня в полках. Всю ночь буду в полках.

— Жена и дочь обидятся, — сказал Мельник. — Рискуешь впасть в немилость.

— Стало быть, и они здесь? — И опять что-то далекое и теплое тронуло его.

— Нашел их в Кустанае, перебазировал. Вместе и воюем. Ты что, забыл их?

Беляев почему-то молчал, и Мельнику показалось, будто он в неловкости вспоминает и не может вспомнить жену и дочь.

— Ай и вправду забыл?

— Как же... — Беляев словно очнулся. — Как можно забыть, Иван Кузьмич?

— Наташа горя набралась, — печально произнес Мельник и вдруг услышал далекую походную песню. Было уже совсем поздно. Яркие, спелые звезды высыпали над лагерем, где-то безмолвно вспыхивали зарницы. Ночь зачернила все вокруг, и белели только лагерные дорожки.

Песня приближалась. В ее торжественной мелодии слышалась ярость народа, вставшего на смертный бой. Прибоем вскипает она в сердцах. Идет великая священная война, не утихающая и в эту ночь. И, точно эхо великого сражения, звучала мерная поступь приближающейся роты. Откуда бы ей быть, этой песне?

Рота уже поравнялась со штабом. Послышалась команда: «Рота, равнение налево» — и, гулко вбивая шаг, бойцы со скатками и тугими вещевыми мешками прошли мимо.

— Постой-ка... товарищи... — Мельнику вдруг почудилось что-то знакомое в облике проходившей роты. — Не иначе наша маршевая. Либо наваждение какое...

— Признал. Видать хозяина — по песне признал, — глухо отозвался полковник, и Мельник не узнал его голоса. — Я их со станции вернул. С фронта, стало быть. Песни поют, а стрелять как следует не научились.

Он произнес эти слова совершенно буднично, беззлобно и чуть глуховато, но, вероятно, именно поэтому они таким звоном отдались в ушах командира полка.

В эту ночь в маршевой роте долго не спали. Бойцы, потрескивая самосадом, судили-рядили о случившемся. Все понимали: ротой недовольны, она признана не готовой к боям, и причиной всему этому незнакомый острый полковник, новый комбриг.

Оптимисты пришли к выводу, что на фронте стало полегче, можно и «роздыхнуть», осмотреться, а может, и срок обучения в запасных полках увеличили.

А дело на станции происходило так.

Сойдя с поезда и увидев маршевиков, расположившихся в ожидании теплушек, полковник через минуту уже вошел в солдатскую толпу, и по тому, как он вошел в нее и как завязал разговор, всем стало ясно, что этот человек с фронтовыми петлицами полковника неспроста так неожиданно оказался среди них. Следом за полковником, не отставая от него ни на шаг, продвигался молоденький старший сержант с черными петличками и пистолетом не в кирзовой, а в кожаной новенькой кобуре. Сапожки его были до блеска начищены, и всем своим видом — затянутый «в рюмку», новенький с иголочки — он как бы предупреждал окружающих, что хотя полковник лицо, несомненно, важное, но без него, то есть без помощи старшего сержанта, он бы, разумеется, не справился. В повадке щеголеватого ординарца с двумя медалями сквозило плохо скрываемое мальчишеское превосходство бывалого фронтовика над необстрелянными тыловиками. «Что же это вы, братцы, пороха-то и не нюхали», — можно было прочесть на его лице с девичьим вздернутым носиком и румянцем во всю щеку.