— Не сердитесь, ребята, время такое. Народ взвинчен, зол на фашистов. Лучше десятерых, сотню честных задержать и отпустить с миром, нежели одну сволочь проворонить.— Потом улыбнулся Глебу:— А я вас, молодой человек, в цирке видел. Здорово работаете. Правильно вас орденом наградили. Только мой вам совет не носите его пока. Люди зоркие стали, приметливые. У кого пистолет не так висит, кто вместо спичек зажигалкой пользуется. А у вас орден... в таком возрасте.

Вилька оживился.

— Товарищ майор,— воззрился он на него неугомонными своими глазами.—А в самом деле есть диверсанты или это треп один?

Майор вздохнул, и мы вдруг увидели, что он не такой уж молодой, как показался вначале.

— Если бы треп... Ладно, ребятки, как невинно пострадавшим, покажу кое-что. Посидите у меня пяток минут, а я выйду и дверь открою. Смотрите в оба.

Надул нас майор, хотя мы и таращили глаза изо всех сил. Ничего любопытного не увидели. Сперва прошел один в форме, потом еще двое, а перед ними молодая женщина, должно быть, машинистка. Вот и все.

Майор вернулся:

— Видели? Вилька разозлился:

— Видели, спасибо. Лучше уж картину Айвазовского посмотреть «Девятый вал».

Я благоразумно промолчал.

Майор рассмеялся, кивнул в мою сторону. — Ну, этот ваш приятель все проморгал... Что это у него веко дергается?.. Ах, контузило. Прошу извинить. Значит, ничегошеньки не видели? Машинистку? Вот он — враг! Не задержали бы ее — худо... Так-то вот. Однако вам пора, орлы. Счастливого пути.

Вышли мы из управления растерянные и притихшие. Павка ждал нас на углу. Он так и набросился на меня, стал доказывать, что я должен сидеть дома и не показывать на улицу носа. С такой немецкой физиономией обязательно нарвешься на неприятность: блондин, глаза серые, долговязый — вылитый фашист.

Это меня взорвало:

— У меня не немецкая физиономия, а славянская. А вот ты, Павка, и есть самый что ни на есть Гане. Думаешь, если за шатена себя выдаешь, так и не Ганс? Ты скорее рыжий, чем шатен. И глаза... Молчал бы лучше. Вилька хохотал.

— Ты что?— не выдержал Павка.

— От радости, джентльмены! Если бы вы знали, как я перетрухал, когда нас задержали. Совсем забыл, что Вилен Орлов теперь трудовой элемент. Кутузки боялся.

Мы рассмеялись. Действительно, здорово хорошо вышло. И лишь флегматичный Глеб грыз ноготь и о чем-то сосредоточенйо думал.

— Что ты, Глебик?

— Так, о той... машинистке думаю. Значит, фашисты — это не обязательно нож в зубах.

Мы рассказали Павке о «машинистке». Он всплеснул руками.

— И я ее видел... когда в машину сажали. Внимания не обратил, думал, спекулянтка какая.

Солнце веселилось по-довоенному. Правый берег Днепра поблескивал красноватыми крышами, высунувшимися из зеленого моря листвы. Детишки чертили «классы» и прыгали через веревочку.

Мирный солнечный день. Только вот почему по проспекту, сбиваясь с шага, идут колышущимся строем молодые ребята с котомками и чемоданчиками? Почему стекла в домах вымазаны мелом и синькой? И эти белые зловещие кресты на окнах! Они словно перечеркнули прошлую жизнь.

Из-за угла вывернулся пьяненький человек с вещмешком за плечами. В гимнастерке, шароварах, сапогах. Вроде военный, а лицо гражданское. Он показал нам марлевую куколку вместо пальцев и сплюнул:

— Отвоевался. В первый же день отгрызли. На Буге. Чудно даже, как жив остался. Смехота одна.

Не зная, что отвечать, мы молчали. Человек еще раз сплюнул:

— Ну что мне, значит, делать, а? Ни одного фашис-*та не кокнул. С какими глазами домой заявлюсь? Тятька у меня зверь-человек. Георгиевский кавалер. Медведь. Зачем я его осрамил, а?

Не дожидаясь ответа, он махнул своей куколкой и побрел к трамвайной остановке.

Радиорепродуктор передавал газетную заметку о танкистах Максимове и Приходько. Их легкий танк, попав в окружение, геройски громил врага. За дни боев танк прошел свыше тысячи километров. «Для смелых советских воинов,— заканчивалась заметка,— нет безвыходных положений».

Тысяча километров! Как же глубоко врезался враг. Почти вплотную подбирается война. Она уже свистит бомбами, нудит моторами «юнкерсов», злорадно показывает нам культи и марлевые куколки, прикидывается «машинисткой».

Мы вышли от майора не только растерянные. Мы стали чуточку взрослее.

Следующую ночь у нас не было дежурства. Договорились перед комендантским часом собраться у меня. Ребятам нравилось валяться на терраске — прохладно, весело и никто не мешает.

Мама испекла вкусный пирог. Земляничный! Мы ели и похваливали. Особенно распинался Вилька. Признаться, я раньше побаивался, что мне запретят с ним встречаться. Однако вышло все — лучше некуда. Маме Вилька понравился. И не мудрено, Вилька — хитрец. В присутствии мамы он совсем другой человек — вежливый, обходительный, золотой зуб не показывает, говорит об умном. Мама мне как-то сказала:

— Приятели у тебя хорошие. Глеба я давно знаю, Павлик тоже симпатичный. Немного важничает, правда. А Виля — просто прелесть. И подумать — вырос без родителей! Все от человека зависит. Одного не пойму: зачем носит сапоги гармошкой?

— Трудно ему, - соврал я.— Приехал на работу устраиваться. Денег нет, вернее — мало. Хорошо еще, что Глебов отец взял к себе. Учиться будет, работать.

— Это хорошо. Хорошо. Но не делай из меня дурочку, Юрик. Сапоги дороже ботинок. Это даже мне известно. Отец (мама так называла папу) мне сказал: «Виля — парень тертый, по всему видать, из темного мира. Но это неважно. Важно другое: не ребята к нему, а он к ним тянется. И сердце у него честное. А это главное. За Юрика я спокоен».

Может быть, потому, что мама впервые видела исправившегося урку, она особенно к нему благоволила. И ко всему Вилька умеет в душу влезть.

А сейчас он уписывал пирог и рассыпался в хитрых комплиментах. Покончив с пирогом, Вилька деликатно вытер платком, губы и как бы невзначай рассказал о моем мужественном поведении перед разъяренной толпой, жаждавшей растерзать диверсанта. Поведение остальных, в том числе и свое собственное, он выставил в комедийном плане.

Вилька веселил бы нас и дальше, но мама рассмеялась, погладила его по голове, как маленького, и ушла из комнаты. Больше она не заходила — вечно находила себе работу. Прямо-таки удивительный человек. А папа остался ночевать на работе.

Мы, по обыкновению, разлеглись на полу. По сосредоточенному виду Глеба можно было заподозрить, что его одолевает новая «теория». Так оно и оказалось. Едва мы заговорили о войне и подвигах наших бойцов, .командиров, краснофлотцев, Глеб вытащил из кармана книгу в картонном переплете под желтоватый мрамор и произнес мрачно:

— Чтобы скорее победить, я предлагаю запретить Льва Толстого.

Честно говоря, мы не очень-то увлекались Толстым. Й все же заявление Глеба нас потрясло. В школе нам все уши прожужжали: «Толстой, Ясная поляна...» Такой он потрясающий гений. А Глеб — запретить!

— Спокойно, синьоры, без суеты,— взял инициативу Вилька. Он просиял.— Может, гражданин оговорился... Кого вы предлагаете запретить?

— Толстого,— упрямо повторил Глеб.

— Льва Николаевича, графа и вегетарианца? Того, что ходил босиком, играл в городки, ездил на велосипеде и создал шедевральный рассказ про крестьянского мальчика по имени Филиппок...

— Да,— отрезал Глеб.— Хватит трепаться. Вилька, однако, зарядился надолго.

— Нет уж, позвольте уточнить. А как быть с Алексеем Николаевичем и Алексеем Константиновичем? Не предлагаете ли вы заодно и их — под корешок?

— Только Льва Николаевича,— Глеб был невозмутим, хоть из пушки по нему стреляй.

—- Предлагаете? -Да.

— Ну что ж, ставлю на голосование. Кто — за?.. Так. Против? Воздержавшихся нет? Предложение принято.

Павка не выдержал, подтянулся на руках к Глебу, чтобы получше рассмотреть, спросил:

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Толстой — гениальный художник!..

— С одной стороны,— отпарировал Глеб,—а с другой — помещик, юродствующий во Христе.,