Вспомнив о боге, гауптман снял гербастую фуражку с высокой тульей, перекрестился. Помолчав, сказал:

— Да, Крамер, распорядитесь насчет обеда. Получилось довольно глупо — вроде бы он благословил трапезу. Гауптман торопливо добавил:

— В семнадцать ноль-ноль — атака. Передайте минометчикам: пусть дадут им еще огня.

И опять вышло неловко. «Пусть дадут им еще огня»,— ведь именно так говорил Наполеон во время Бородинского боя.

Августовское солнце ярилось на раскаленном добела небе. Солдаты, изнывающие от жары, расстегнули мундиры, кое-кто вообще разделся по пояс; белотелые, волосатые, украшенные шрамами, заработанными в сражениях за Европу и Африку, изрядно навеселе (в обед выдавали греческую «мастику»), они походили на страшных пришельцев из другого, неведомого, мира. Из-под глубоких шлемов отчужденно и опасно поблескивали глаза, подлакированные алкоголем. Гауптман посматривал на своих «мальчиков», как он не без юмора называл их в минуты хорошего настроения, затем взглянул на часы (до открытия огня оставалось двадцать минут) и шагнул к стоявшей рядом кургузой машине-вездеходу.

То, что он собирался сейчас сделать, разумеется, несколько его угнетало: Но солдаты оценят его поступок. И потом — никто ничего не узнает. А если узнает? Хм... можно свалить на танкистов — всем хорошо известно, что танкисты частенько сами ввязываются в драку, особенно юнцы, жадные до воинских почестей и славы.

...Увидев вездеход гауптмана, за которым катили два приземистых танка, солдаты привычными движениями надевали на шеи автоматные ремни, засовывали, за широкие голенища патронные обоймы; из карманов солдатских штанов торчали ладно обточенные деревяшки — длинные, напоминающие кухонные скалки, которыми хозяйки раскатывают лапшу. На концах их в металлических стаканчиках притаилась консервированная смерть.

На горевшую деревеньку вновь обрушилась огненная метель. Молоденький танкист, высунувшись из башни по пояс, как завороженный, смотрел на грохочущие столбы огня, земли и дыма. В широко открытых глазах его пылали восторг и нетерпение. Совсем недавно этот танкист только играл в войну, а сейчас ему предстояло сразиться с настоящим врагом. Юнец сорвал с головы танкистский шлем, и волосы его (он ими втайне очень гордился) зазолотились, словно волосы легендарного Зигфрида..

— Славный мальчик,— сказал гауптман стоявшему рядом второму танкисту. Этот был уже не молод, угрюм; в старом комбинезоне, лицо иссечено шрамами. Мрачноватая фигура.

— Славный мальчик,— повторил гауптман, кивнув в сторону юного «Зигфрида».

— Мальчишка. Ему бы в оловянных солдатиков играть. Дурачок,— танкист ответил после некоторого раздумья. Он был не в духе, так как подозревал, что оберет. все еще продолжает мстить ему за ту давнюю историков парижском «Молен-руже». Вот ведь дернула нелегкая заняться девчонкой, которая, оказывается, приглянулась этому, лысому борову! Злопамятный тип. Так и норовит сунуть туда, где пожарче. Вот и сейчас — послал как простого командира танка и еще приказал не позднее чем через три часа догнать, колонну. Осел беззадый! Жаль, что тебе под Белградом только одну ягодицу оторвало.

— Вы говорите «дурачок»?— послышался голос гауптмана.—Но согласитесь, господин майор, что дурачки наводят ужас на весь мир, эти дурачки — будущее нашего великого рейха...

— Хайль Гитлер!— невозмутимо отозвался танкист. Гауптман покраснел от досады — опять вышло черт знает как глупо. Ей-богу, сегодня какой-то невезучий день.

Танкист не был злым. Он сделал вид, будто не заметил замешательства молодого человека, перевел разговор:

— Вы так и не сказали мне, много ли там русских.

—О... горстка. Попросту не хочется в конце войны похоронить десяток моих мальчиков. Поэтому-то я и прибег к товарищеской помощи панцирников. Мы их сбросим в два счета в эту реку, в это... никак не выговоришь... в Ингулец.

Комбат перетягивал ногу ремешком от штанов. Перетягивал у самого паха. Вновь его куснул ежастый осколок. В ту же ногу и почти в то же самое место. Только на этот раз посильнее.

Юнец с перевязанным глазом утешал:

— До свадьбы заживет, комбат. До моей свадьбы... И вообще, ты — как Кутузов. Его, знаешь, два раза в один и тот же глаз смертельно ранило, а он не умер, да еще Наполеону под зад коленкой дал. Понял?

— Инкогнительная ты личность,— старшина сморщился от боли.—Откуда ты это знаешь? Выдумал небось. Две раны смертельные в один глаз — и Бонапарту под задницу.— Комбат с внутренним удовлетворением дал понять, что не такой уж он невежда в родной истории.— Выдумал небось про две смертельные раны.

— Не выдумал, комбат,— мосластый парнишка баюкал пораненную руку.— Такое не выдумаешь — засмеют, если неправда.

— Амба нам, финита ля комедия,— ни с того ни с сего мрачно сказал боец с трудовым орденом.

— Я те покаркаю!— старшина вскинул на него маленькие въедливые глаза.— Танков пуганулся?.. Танк... Это еще что за финйта?! Тоже мне комедию придумал. Танк... чо его страшиться? Танк страшен малодушному. Читал лозунг?

— Многосемейному,— поправил с перевязанным глазом. .

— Врешь!— азартно ответил старшина, все еще не понимая, что над ним подтрунивают.— Неправильно изучал лозунг.

— Пардон, многодетному.

Комбат бросил осуждающий взгляд на паренька, сказал мечтательно:

— Эх, люди, люди! Было бы все как полагается, сидел бы ты, парень, на губе... Нет! Губа не про тебя. Ты бы мне сортир чистил до невыразимого блеску.

— Сортир — это не страшно. Тяжело в учении— легко в бою.— Одноглазый вдруг побледнел и чуть ли не крикнул:—Да я всю жизнь их чистить согласен, лишь бы этих фараонов!..— Парнишка не договорил, скрипнул зубами.

— М-м-да,— старшина вздохнул.—Одного не пойму: кончили долбежку, а в атаку не прут.

Долговязый боец перестал баюкать раненую руку, произнес ломающимся тенорком:

— Не беспокойся, комбат, попрут.

— Это верно,— согласился старшина.— Это верно. Маловато нас, вот в чем загвоздка.

— Сорок три гаврика,— флегматичный здоровяк.' сказал это так, что осталось' неясным — сокрушается он или радуется, мол, бойцов как-никак — сорок три. Сила!

Одноглазый и тут не удержался от озорства.

— Сорок три, да и те, как говорится, «беу»... бывайте в употреблении.

— Пошляк ты, Вилька,— вздохнул долговязый.— Дать бы тебе за «беу» по визитной карточке. Над кем смеешься? Над собой смеешься. Остряк-самоучка.

— Да я же это так... для поднятия духа. Ученые утверждают, что в смехе содержится полезный витамин «Ц».

Крепыш подмигнул зеленым, ка# у кота, глазом и, поглаживая на верхней губе светлый пушок, сказал с ехидцей: ,

— Об этом уже поведали широким массам знаменитые клоуны Бим-Бом. На нижегородской ярмарке. В тысяча девятьсот третьем году.

— Ты — циркач, тебе виднее.

Одноглазый умолк, но бес противоречия не давал покоя. Чтобы растормошить товарищей,— а зачем, он и сам не знал,— паренек стал тихонько насвистывать популярный марш «Броня крепка, и танки наши быстры...».

— Свинья ты, Вилька,— вновь вздохнул долговязый блондин.— И без тебя тошно...

— Без меня? А мне без танков тошно. -Где, где тан-, ки, а?

— Бона! Только тебя и дожидаются,— светловолосый кивнул в сторону немцев...— Лошак ты, Вилька,—боец вновь принялся ба'юкать руку, но сейчас он не морщился, тихо улыбался.

— Чего ты? Пирожное, что ли, увидел?

— Слышь, Вилька, а спорим, что не знаешь ты значения слова «лошак». Спорим? -

— А ты — штымп, Юрка. Спорим — не знаешь, что такое Штымп? Ага, съел!

Старшина не вмешивался в словесную перепалку. Бог с ними. Дети еще. И осталось жить-то им считанные часы... Эх, люди, люди!..

Старшина не вмешивался. Но зато вдруг разозлился боец с трудовым орденом. Он сам поразился, с чего это его взорвало. Пожалуй, Вилькины слова: «Ага, съел!»

— Хватит трепаться! Тоже мне клоунаду развели. Тут, понимаешь, с голодухи кишки подводит, а они друг дружку разыгрывают.