Это вам только кажется, что время почти не движется. С годами оно летит, мчится, все быстрее и быстрее...

Я рассказываю вам о моих товарищах, и мне все кажется, что события, о которых я повествую, происходили не сорок лет тому назад, а вчера. Только вот все затянуто какой-то дымкой. Это— дымка времени.

И пока я сейчас рассуждал, знаете, сколько времени прошло?.. Никогда не догадаетесь...

Целых три года! Чудеса, не правда ли? Однако в литературе, в искусстве такое часто случается. Вы, например, смотрите в кинотеатре знаменитый фильм «Чапаев». На экране перед вашими глазами — несколько месяцев из жизни легендарного героя Гражданской войны. А кончился фильм, посмотрели на циферблат, всего полтора часа прошло. Если даже не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой читать «Тихий дон» Михаила Шолохова, то все равно не больше двух недель понадобится. А ведь эпопея эта охватывает многие годы из жизни донского казачества.

Так вот, миновало три года. 1939-й год! Товарищам моим уже по шестнадцати лет. Они стали выдающимися мастерами циркового искусства. Но по-прежнему в школе учатся. Точнее — в школах. За учебный год приходится им менять по семь-восемь школ! Трудно ребятам приходится. В одной школе отстали с прохождением учебной программы, в другой, напротив, вперед ушли. В каждой школе свои традиции, свои требования. Где больше внимания точным наукам уделяют, где — гуманитарным дисциплинам. А ведь приятелям моим и работать приходится, и репетировать часами. Без напряженного труда мастерство не приходит. Однажды мне Алеша признался: «Знаешь,— сказал он,— кого я больше всех на свете ненавижу?» — «Наверное, Эрвина Гросса», — предположил я. «Гросса точно, ненавижу. Но, честно говоря, люто ненавижу я свой будильник!»

Смешно, да, ребята?.. Совсем не смешно. Он правду сказал. Подъем в семь утра. Зарядка, разминка. Школа. После школы репетиции. Уроки надо приготовить на завтра, и уже пора в цирк, представление начинается. А кончается оно в двенадцать ночи, а то и позднее. А там какое-нибудь собрание, новый кинофильм в цирк привезли. В два, а то и в три ночи ложился Леша спать. И тут же будильник над ухом: «дрррррр!» Поневоле возненавидишь. И Эркин, и Гога не любили свои будильники. Да что скрывать, я и сейчас иной раз вздрагиваю, заслышав резкий телефонный звонок— так он злосчастный будильник напоминает!

Однако я несколько отвлекся. Понимаю, вам, ребята, хочется знать, а что же произошло за прошедшие три года? Как дальше складывалась жизнь у героев повести?

Сейчас расскажу.

Разъехались они из города К. в разные края. Акробаты-прыгуны Клеменс в Ленинград, канатоходцы Гулям-Хайдар — в город Иваново, а жокеи-наездники Орсини должны были сперва отправиться в Харьков, однако в последний момент из Главного управления цирками пришла срочная «авизовка», распоряжение: «Отъезд Орсини в Харьков отменяется». Через два дня новая «авизовка», предписывающая Орсини выехать в небольшой северный городок. А тремя днями раньше в тот же городок отправился Эрвин Гросс со своей Матильдой.

Что произошло в этом городке? Об этом, думается, пусть лучше расскажет сам Гога — Гуго. Он писал Леше Клеменсу уже зимой тридцать седьмого года. И, разумеется, уж не из северного городка, а из одного сибирского шахтерского города.

Одно из этих писем я и предлагаю вам, ребята, прочитать.

ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕША!

Мне сказал Борька Брунос (знаешь такого? Родители его выступают в номере «Стрелки-снайперы»), что видел тебя совсем недавно в Нижнем Тагиле и что ваш аттракцион выехал в Томск. Вот и пишу тебе письмо. О многом хочется рассказать. Но начну с нашего подопечного. Уж я с него глаз не сводил, троих верных ребят подключил из школы. Всего им, конечно, не рассказал. Просто, мол, понаблюдать надо осторожненько. Никакого результата! Ведет себя прекрасно. В гости меня к себе два раза приглашал. Угощал кофе, показывал семейные альбомы. Отец его погиб в 16-м году под Верденом. Есть даже снимки: отец в кайзеровской форме (рядовой солдат) и еще фотокопия траурного извещения о гибели Пауля Гросса. Остался Эрвин сиротой. Мать умерла. Она участвовала в какой-то демонстрации, и ее так избили шуцманы, что она заболела туберкулезом и скончалась. Маленький Гросс был чистильщиком ботинок, лифтером, кельнером в третьеразрядном гаштете (кабачке). И наконец стал циркачом. Но бедствовал. Матильда его, оказывается,— наездница («Высшая школа верховой езды по системе Филлиса»), но лошадь ее пала, а марок нет, чтобы приобрести другую лошадь. Пришлось наспех делать номер «Прогулка на яхте». Но никто не хотел заключать с ними контракт. Бедствовали страшно. Спасибо Главному управлению цирками. «Теперь,— говорил Эрвин,—у меня все зер гут. И я очень старайса арбайтен карашо!» И он действительно старается. Целыми днями репетирует. В его возрасте поздновато учиться на классного жонглера. Но он не унывает.

Знаешь, Леша, мне даже немного стыдно стало, что мы заподозрили Эрвина в нехороших делах.

Однако хватит пока о нем. Расскажу о себе. Сейчас я отрабатываю с отцом и старшим братом новый трюк. Мы стоим на скачущем Орлике драйманхоф, брат выпрыгивает из колонны на манеж, а я, делая заднее сальто, опускаюсь отцу на плечи, а он — в темпе!— тоже спрыгивает с Орлика, а я опять-таки кручу заднее сальто и оказываюсь на Орлике, с которого — тоже в темпе!— боковое, «арабское», сальто на манеж. Если отработаем этот трюк... Эх, что заранее хвастать! Пока что у меня из десяти попыток раза два нормально получается, а так все зависаю на лонже (пояс с предохранительной веревкой, перекинутой под куполом через блок — О.С).

Школа здесь, Леша, ужасная — в смысле очень хорошая. Учиться очень трудно. Требования невероятно высокие. Дело в том, что городок этот имеет большие культурные традиции. Здесь провел юные годы знаменитый гимнаст и драматический артист, журналист и писатель Владимир Гиляровский. В городок этот цари ссылали революционеров, прогрессивных людей. Они и оставили добрые традиции. Почти все преподаватели школы либо их потомки, либо сами эти деятели!

А вот собор все-таки не уберегли, обветшал. Огромный, каменный, он— в запустении, двор зарос крапивой и чертополохом. А ведь произведение искусства. Я сказал об этом Палпалычу, преподавателю истории. Старик посмотрел на меня поверх очков, пробурчал: «Всему свое время, молодой человек».

Не обошлось у нас и без приключений. Приехал с семью дрессированными слонами восточный человек по фамилии Пуркет. Как почти все иностранные дрессировщики, он не лаской воздействует на животных, а силой, страхом. Есть у него замечательно умный слон Рамо. Громадина. Глазки маленькие, добрые, хитрые. Он словно посмеивается над дрессировщиком. Не хочет подчиняться — и баста! Однажды на репетиции Пуркет этот стал лупить Рамо по лбу ломом, согнул лом! Рамо ревет, а не желает делать стойку на передних ногах. Я сидел в первом ряду, не выдержал, перепрыгнул через барьер, кричу: «Вам на бойне служить, а не в цирке!»

Пуркет, крючконосый, сухонький, на меня с кулаками!.. А Рамо протянул хобот, обвил им Пуркета поперек живота, да как швырнет, аж до самого форганга (Занавес, отделяющий манеж от выхода из кулис—О.С). Крючконосый мучитель перепугался, да и ушибся он. Кричит на тарабарском своем языке: «Ай ест Пуркет!.. Артист селебр (знаменитый). Ти ест анфан террибль (ужасный мальчик). Я имей писать Союсрабис жлоб!» Это он так произносит — Союз работников искусства. А жлоб — это жалоба!

И написал, такой-сякой, научился нашим порядкам. Гуго Орсини, написал Пуркет, раздразнил слона умышленно, чтобы слон Рамо убил своего дрессировщика!

Но все кончилось благополучно. А на другой вечер — новая история. На этот раз жалобу на Пуркета писал один зритель. В антракте, как водится, желающие могут пройти на конюшню, посмотреть зверей. Все, разумеется, толпятся возле слонов. И вдруг один подвыпивший гражданин пролез под заградительную веревку и прямиком к Рамо, тянет вперед руку, будто вкусным угостить хочет. Рамо, добряк, протянул хобот, а тот пьянчужка возьми и ткни его в хобот горящей папироской!