Моим детям почему-то и в голову не приходит что-то делать с камнями, они их просто с наслаждением рассматривают. Меня же в детстве камни побудили к активной деятельности. Подобрав камень, напоминающий по форме голову нашего соседа-карикатуриста, я налепила на него пластилиновых завитков, получилась густая вздыбленная шевелюра, на кончик носа посадила очки — вот и портрет. Таких портретов было несметное множество. Достаточно было уловить несколько самых характерных черт — и готово.

Но камень превратился в средство. Он потерял свою самостоятельность. И тут, на счастье, мне попалась цветная открытка японского сада. Где все служит обрамлением красоты камня, а не наоборот.

Начался новый этап. Я лепила сады. Японские сады на крышках из-под посылочных ящиков. Какие это были работы! Почему никому из взрослых не пришло в голову хотя бы сфотографировать их?

Взрослые беспечны. Они кипами сдают на макулатуру детские каракули, не подозревая, что в этих «каракулях» отражен жизненный путь ребенка. Никакая «Королева Марго» не восполнит потери.

Скажут, если все копить, что делают дети, никакого хранилища не хватит. Да полно! Ведь есть место и для телевизора, и для сервизов, и для ковров и хрустальных ваз, для книг, порой не имеющих никакой ценности, кроме номинальной, а для десяти папок с рисунками не находится.

Щедрая память воскресила сады, и теперь мы с детьми, каждый на своей картонке или дощечке, возводим их, чудесные и неповторимые.

Почти все из того, что мы делаем с детьми по моей инициативе (а она далеко не всегда бывает моей), пришло из моего детства. Я пережила увлечение камнями, с помощью лепки изучила их главные свойства и теперь, окинув взрослым взглядом прошедший «каменный век», возвращаюсь в него вместе с детьми.

Трепет прикосновения к живым камням (а они живые! Они рождаются и умирают. Умирает же отшлифованная бирюза, превращаясь из небесно-голубой в тускло-зеленую) я сохранила на всю жизнь, и этой радостью делюсь с детьми. Но делаю это как взрослая. Потому что знаю, чего сейчас хочу от них, в данном случае я заранее выбрала путь, которым и попытаюсь достичь цели.

Я рассказываю детям, как японцы относятся к камням. Каждый имеет свою историю, в городах есть базары, где торгуют камнями, и японцы годами выбирают один-единственный камень для своего сада. Камень — свидетель давних времен, когда еще ничего-ничего не было, а он был и видел землю, когда на ней не было ни одного человека, а летали огромные птицы-археоптериксы. Крылья у них были, как от нашей студии до вашего дома.

— А нас камень видит? Как он видит? Разве у него есть глаза?

— Камень, ты меня видишь? — спрашивает Максим у своего маленького камешка.— Да, вижу,— отвечает за него басом.

— И мой видит, и мой!..

— А вот посмотрите на этот сад… — Я меняю диапозитив.— Красивый? А чем он отличается от предыдущего?

Сегодня у нас такая задача: кто меньше всего затратит материала и добьется красоты — тот победил. Избыточность — одна из главных особенностей детских композиций. Возможно, она возникает из-за переполненности впечатлениями. Дети все залепляют и зарисовывают до тех пор, пока не останется ни одного просвета.

Дети принимаются за работу, один Максим сидит сложа руки.

— А ты, Максим?

— Думаю.

Время идет, урок подходит к концу, а Максим, пунцовый от думанья, так и не приступил к делу.

— Что ж ты, Максим? — пристаю к человеку.

— Я додумался до того, что ничего не надо.

— Совсем ничего?

— Совсем,— отвечает твердо, не отрывая глаз от маленького невзрачного камешка.

— Так он и останется лежать на столе?

— Он и так красивый.

— А если ты положишь его в карман, он будет красивым в темном кармане? Ведь он никому не будет виден, даже тебе.

— А я не положу его в карман.

— Что же ты с ним сделаешь?

Не отвечая на последний вопрос, Максим переносит камешек на квадратную картонку, располагает его в центре. Не понравилось. Сдвинул вправо, влево — опять не то.

— Неподходящая картонка,— заявляет он.

Значит, Максим понял саму суть архитектоники, сочетаемость, соотнесенность предметов в пространстве, иначе почему бы он счел картонку «неподходящей» камню?

— Нет, все-таки сдаюсь до вечера,— говорит он.

— А что будет вечером?

— Вечером сделаю.

Я соглашаюсь. Сама не соображу, что можно придумать с его камнем и дощечкой. Какие-то несоизмеримые величины. Нужен третий компонент, который привел бы в соответствие композицию. Но что это может быть?

— А если я предложу тебе другой камень?

— Нет. Я должен придумать для этого,— не сдается Максим.

… И придумал, что самое удивительное. Трапециевидный мост из толстой медной проволоки, ступеньки — спички, у моста — ствол дерева с одной-единственной склоненной веткой. На ветке — два глаза. Они смотрят на камешек у моста.

— Помните, вы спросили, будет ли красивым камешек, если его положить в карман?

—Да.

— Я подумал, что надо сделать так, чтобы его всегда кто-нибудь видел. А деревья-то всегда, они живут долго. Иногда его заметит тот, кто подымется на мост,— я специально его в сторонку отодвинул. Сначала я поместил камешек под мост, а потом сообразил, что там ему будет скучно. Но пока я это лепил, мне пришло в голову кое-что другое.

Максим так серьезно излагает свои мысли, что я не могу удержаться от смеха.

— Я придумал гнездо «увеселительных» птиц. Но вам это кажется не нужно.

— Почему?

— Потому что вы и так слишком веселая. И уроки у вас — не уроки лепения, а уроки фантастического увеселения. Однако не всем так весело жить. И вот для грустных я придумал гнездо с птичками Как человек загрустил, птички выпархивают из гнезда и делают так: «Уить, уить» — прямо над ухом человека. Человек услышит это «уитьканье» и очнется от грустных дум.

— Мысль замечательная, но как сделать, чтобы вылепленные птицы издавали «уить-уить»?

— Потому я вам и рассказал… Вместе мы что-нибудь выдумаем. Да?

ЧЕЛОВЕК ИЗ ДОМА

На вопрос, откуда человек, маленькая Катя ответила с ходу: «Из дома». У Кати нет папы. Зато есть «дедуля», мама и много родственников, о которых она постоянно вспоминает вслух.

— У меня ешть шештренка Шветочка. Мы ш ней играем в Бабу-Ягу.

Сообщит и умолкает. И слушает, притаившись, что дети рассказывают про Бабу-Ягу.

Хорошо помню, какой я ее впервые увидела: крошка с маленькими черными точками — глазами, глубоко сидящими у переносицы, носик маленьким крючком и ярко-красный маленький рот. На Кате было вязаное голубое платье с оборочками.

В отличие от детей, которые на первом занятии жались к маминой юбке, Катя без разговоров осталась одна, спокойно, вдумчиво глядела на «приманку» — клоуна Финтифлюшку и не заливалась колокольчиком, как остальные, при виде Финтифлюшкиных чудачеств, а только кротко улыбалась.

Все шло хорошо, за исключением главного — лепки. Я испытывала неловкость перед доброжелательными мамой и дедулей. И не могла понять, в чем дело: слушает внимательно, старается, а выходит плохо. Не в том смысле, что неправильно, а просто неинтересно. Живой, умненький ребенок должен «выдавать», а у нее колобки да грибочки. Зализанные, круглые-прекруглые…

— Мы же не слепые люди,— утешал меня Катин дедушка.— Не все сразу. Дети разные… Главное, чтоб ей нравилось, другой пользы не надо.

Иные бы уж жалобу написали директору, что деньги платят, три раза в неделю водят, а сдвигов нет. А дедушка еще и утешает.

У Катиного дедушки удивительная улыбка. Она выражает столько разных, но непротиворечивых чувств, что жаль обозначать ее одним словом «добрая».

Эта дедушкина улыбка и осеняла наши занятия. Входя в класс после урока, дедушка не бросался к Кате, распихивая остальных родителей, не шмякал ее работу в коробку с пластилином.

— Продвигаемся? — спрашивал он всякий раз, разглядывая слепленный грибок или цветок. Он не подгонял Катю, хотя трудно не поддаться той суете и спешке, которую создают родители, переводя детей с одного занятия на другое. Всегда поблагодарит, чуть склонив набок голову, и Катя — вслед за ним.