Не преодолев ни разу в жизни сопротивление материала, трудно понять величие, красоту «Пьеты Рондонини», где мрамор, оставленный нетронутым у ног «Пьеты», истекает человеческими слезами.
Внимать культуре — высшая радость, и она дается восхождением человеческого духа к основе, цельности бытия.
Сначала мир открывается нам навстречу, потом мы тащимся у него на поводу, блуждаем в «сумрачном лесу». Но лес не бесконечен, и мы, уставшие и измученные, выходим на дорогу. Наши связи с миром вновь свободны, они не путы. Теперь они могут быть уподоблены разветвившимся по-над землей корням вековой сосны. Мы укореняемся в мире, наши связи с жизнью упрочились. Но как в детстве, так и теперь ими управляет любовь.
Любовь космична по своей природе. «Космизм» миропонимания и мирочувствия в стихах Гомера и Уитмена, в пьесах Шекспира и Еврипида.
Детское мышление, а значит и творчество, космично. Оно охватывает разом все явления и запечатлевает их в речи, рисунках, скульптурах. Предметы разных уровней и категорий сосуществуют в единстве. Эти связи вневременны. Взросление наступает именно тогда, когда ребенок впервые задастся мыслью, что будет потом, вслед за «сейчас». «Потом» — это шаг в иное измерение, где властвует время.
В рассказе «Типообраз» уже говорилось, как дети теряют единство композиции в рисунке, задавшись целью развернуть сюжет в хронологической последовательности. Этот момент я бы условно обозначила серединой детства. Потеря композиционного единства за счет обретения сюжетности — это тот самый сумрачный лес, из которого выбраться сложно. В такой ситуации ничего иного не остается, кроме как переболеть вместе с учеником. Мы не только торжествуем вместе, мы вместе болеем.
Помню, долго лежала одна в изоляторе. Очень скучала. И вот радость — привели в изолятор подружку, из нашей палаты. Когда сестра ушла, подружка созналась, что набила температуру, чтобы поболеть со мной за компанию. При ней я очень скоро поправилась.
Как только мы, педагоги, позволили себе наконец открыто заболеть всем миром, что-то сдвинулось и в нашей области. Но запущенные болезни лечатся долго. Достанет ли нам терпения?
На выставках детского творчества иллюстрации к сказкам и персонажи-поделки из разных материалов занимают главное место. Взрослых понятность и аккуратность «поделок» умиляют. Меня приводят в отчаяние. Отчаяние — эмоциональная реакция. Мало ли что нравится или не нравится! В детстве, например, меня тошнило (в самом прямом смысле) при виде картины Айвазовского «Девятый вал». Репродукция «Девятого вала» висела над большим обеденным столом в комнате моей тетушки, и, когда меня приводили к ней обедать, она говорила: «Посадите девочку спиной к картине!» Из чего, разумеется, не следует, что картина плоха. Вероятно, вид мрачного, бушующего моря остро и неприятно волновал меня, что вызывало тошноту. Также, помню, устрашали и приводили в тревогу иллюстрации к «Мцыри», а Барса я по-настоящему боялась, наравне с Бабой Ягой.
Детские иллюстрации и поделки «на тему» вызывают во мне, взрослой, не только эмоциональный — продуманный протест.
Что происходит при поверхностном иллюстрировании? Подмена передачи восприятия сказки или рассказа перечнем предметов и персон. Слушая музыку, ребенок волнуется. Как правило, он идентифицирует себя с главным героем произведения, он вместе с ним преодолевает препятствия (преодоление препятствий — основной мотив сказок), вместе с ним находится на грани отчаяния (Баба Яга или Кощей Бессмертный грозят не только Аленушке с Иванушкой, но главным образом ребенку, слушающему эту историю), вместе с героем ребенок переживает катарсис, очищение через страдание, и в результате торжествует победу. Слушая музыку, он испытывает ту же гамму чувств; никакие ручейки там не журчат и лес не шумит. Все это пошлые выдумки — олицетворять музыкальную плазму, магму с ручейками и ветерками.
Сказки развиваются по внутренним законам. Сюжет — ее основа. Развивается сюжет во времени и специфическом сказочном пространстве. Значит, чтобы иллюстрировать, надо последовательно изображать события. Этого ребенок не может. Для последовательного изложения необходим анализ происходящего, но как можно, волнуясь и переживая за жизнь мальчика с пальчика или боясь Джека Потрошителя Великанов, одновременно анализировать последовательность их поступков?
Способность детей вживаться, «выгрываться» в чужой текст и роль поистине феноменальна.
Дочь вернулась из кино в слезах.
— Тебе было страшно? — спросила я.
— Нет, я не боялась, только мне все время чудилось, что это происходит со мной!
Какой бы ни была страшной сказка, у нее счастливый конец. И дети, «трепеща и содрогаясь» в «страшных местах», уверены в счастливом, справедливом завершении дела.
Слушая сказку, они заново переживают и переосмысливают сюжет собственной жизни. И потому их реакцией на волшебный, но всегда жестко структурированный текст может стать композиция, далекая от темы сказки, но адекватно отражающая поэтику волшебного пространства. Это найдет отражение как в цвете, так и в линии, пластике, архитектонике и композиционном решении.
Выбор средств для передачи сказочной атмосферы сугубо индивидуален. «Чистая» эмоция найдет выход в цвете, анализ — в графике, а потребность в осязаемости, конкретности форм — в пластике. Чаще всего дети комбинируют выразительные средства — эклектика (неранжированность) сказочного пространства предполагает самые невероятные сочетания художественных средств.
Поверхностное иллюстрирование и аккуратные поделки — результат омертвляющего педагогического влияния на душу ребенка.
— Так что же, если нельзя вмешиваться, то и научить ничему нельзя? По-вашему, пусть делают, что хотят! — возразят мне читатели.
А попробуйте-ка сделать то, что хотите, передайте то, что хотели передать! Чтобы делать, что хочешь, требуется высочайший уровень свободы. И мастерства, разумеется. Но мастерство приобретается с опытом, опыт же может быть не только полезным, но и исключительно вредным. Таков опыт нетворческого процесса.
Поняв возможности, желания каждого ребенка в отдельности, мы можем направить его на воплощение того, что он задумал. Тогда и требовательность к ребенку будет оправдана. Ты знаешь его замысел, и ты требуешь адекватности выражения замысленного, не позволяешь его душе лениться!
Почти в каждом ребенке есть зародыш конформиста: он легко и с радостью пойдет проторенным путем. Поставь его на накатанную лыжню — и ему больше никогда не захочется торить дорогу в заснеженном лесу.
Именно это мы и делаем в сегодняшней педагогике. Нам не нужны первопроходцы.
Н. П. Сакулина и Т. С. Комарова («Сенсорное воспитание в детском саду», издательство «Просвещение», 1981, тираж 200000) знают, как нужно и должно рисовать эпизод из сказки «Три медведя». Учитесь, воспитатели детских садов! Пересказываю близко к тексту.
Программное содержание. Используя полученные умения (курсив и комментарии мои. — Е. М.), полно и красочно изображать эпизод сказки «Девочка убегает от медведей, а они ее догоняют», развивать творческое воображение, фантазию; осуществлять правильное построение рисунка. Попробуйте, читатель, осуществите «правильное построение рисунка»! Этим искусством овладевают студенты художественных вузов не один семестр. Но детки обязаны осуществлять правильное построение рисунка, соразмерять фигуры между собой (это как? По детской логике, величина персонажа определяется его значимостью, но здесь детсадовцам предлагается иной метод), а кроме того, изображать персонажей сказки в движении: девочка бежит, Мишутка ее догоняет; медведи (меж тем) удивляются, возмущаются тем, что девочка пришла к ним в дом. (Интересно, пробовали ли сами авторы пособия изобразить удивление и возмущение медведей?! Ничего, справься, раз велят!)
Ответственной работе предшествует долгая, осмысленная подготовка. На занятиях по родному языку «прорабатывается» вся сказка «Три медведя», разумеется, только для того, чтобы было ясно, откуда эпизод. «Во время игр рассматриваются мишки, разные по величине». Затем для закрепления образа предлагается «лепка медведя из пластилина, глины в различном положении».