— Ну, меня тоже, можно сказать, поздравлять почти не с чем, — отозвалась Блюменфельдова. — Мне девятнадцать с половиной. Я всегда отмечаю день рождения каждые полгода, чтобы почаще радоваться. Вот почему некоторым кажется, что для своего возраста я отпраздновала уже слишком много дней рождения.

Зазвонил телефон. Трубку взял Салайка и кивнул мне. Прижав трубку к правому уху и заткнув пальцем левое, я гаркнул:

— Алло?

— Привет! — послышался далекий голос Вашека Жамберка. Он немедленно перенес меня в мир барышни Серебряной. Подальше от дыма и фальши этих кабинетов, в прекрасный пляжный мир чарующих обманов.

— Вы там что-то отмечаете? — спросил Вашек.

— Да. У одной коллеги день рождения.

— Я тебе звоню потому… вчера я так и не смог до тебя дозвониться.

— Меня не было. Чего тебе?

— Да ничего. Не стану отрывать тебя от праздника.

Однако было ясно, что он хочет о чем-то спросить.

— Ну давай, говори! — подбодрил его я.

— Я только… слушай, а что она сказала? Ну, тогда, в воскресенье?

— Барышня Серебряная? — спросил я, как будто мне и без того не было ясно, о ком речь.

— Да. Она… ничего такого не говорила? Не смеялась надо мной, а?

— Ты повел себя по-идиотски! Зачем ты сбежал? Она так хорошо о тебе отзывалась.

— Да ты что?!

— Говорила, что с ней такое тоже случается. У нее тоже слабое сердце.

— У меня сердце вовсе не слабое. Это было от…

— … от волнения, ясное дело! Но для нее у тебя слабое сердце, дошло?

— Не надо так шутить!

М-да, таких шуток Вашек не понимал. Вот грубый юмор — это дело другое. Он подтрунивал над студентками на тренировках по легкой атлетике, отпускал сальности, стоя под душем рядом с обнаженными атлетами. Но в вопросах любви бывал серьезен, как бюрократ.

— Я не шучу. Да, и не забудь добыть билеты на гимнастику.

— Правда?!

— Правда.

— Я добуду, но… как ты думаешь…

— Что?

— Думаешь, это…

— Что — это?!

— Это имеет какой-то… смысл?

— Еще какой, дубина ты стоеросовая! Позвони мне, когда они у тебя появятся!

— Считай, что они уже у меня. Хочешь, я передам их тебе в обед?

— Давай. Тогда в полвторого в рыбном ресторане. Пока!

Я повесил трубку. Вытащил палец из левого уха, но все равно долго еще не мог включиться в общий разговор. Я слушал барышню Серебряную, пытался уловить неизреченную суть ее где-то объективно существующей красоты.

— Ну конечно же, сатира, — услышал я наконец, спустя время, гудение шефа. — Ты права, Дашенька, разумеется, сатира! Но знаешь, что я всегда говорю? Хорошая сатира начинает критиковать существующее положение дел, как только оно меняется к лучшему.

Салайка подобострастно рассмеялся, но шеф поглядел на него непонимающе. Он вовсе не шутил. Пока я мысленно отсутствовал, разговор ступил на тонкий лед Ярмилы Цибуловой. Шеф продолжал:

— Я всегда стараюсь читать любую рукопись глазами товарища Крала. И это принцип, который до сих пор не подвел ни единого редактора.

Поучая, шеф то и дело поглядывал на Блюменфельдову.

Даша уже опять сидела на столе — коленки напоказ, голова склонена к плечу, между бровями — морщинка недовольства. В пылу полемики она забыла о том, что Копанец держит ее за руку.

— Я знаю, Эмил. Но я думаю, что если есть нечто по-настоящему хорошее, то ему надо помогать, несмотря на возможные неприятности.

Она изрекла эту наивную фразу, и вся залилась румянцем. Ее лицо — не уродливое, но и не привлекательное — было сейчас почти красивым.

Шефа потянуло на диалектику:

— Смотря что ты подразумеваешь под словом «помочь». Иногда ради интересов автора издание книги стоит отложить. Если поспешить, то может выйти неприятность, и это отразится на писательской судьбе. Вон, спроси хоть у товарища Копанеца. — Палец, покрытый безукоризненным никотиновым загаром, указал на Мастера прокола, и изгой с виноватым видом отпустил Дашину руку. — Он много чего тебе может рассказать, — продолжал читать нравоучение шеф. — Товарищ Копанец — талант. Большой талант. И что же? Он приносит в «Факел» рассказ, и рассказ этот немедленно отправляется на рецензию к товарищу Кралу. И только после этого можно вести речь об издании. А почему? Да потому, что рассказ написан товарищем Копанецем.

Товарищ Копанец произнес в растерянности: — Это уж точно! — и заслужил сердитый взгляд Блюменфельдовой.

— Вот если бы «Авангард» повременил тогда с печатанием «Битвы за Брниржов», то сегодня товарищ Копанец смог бы себе что-нибудь позволить. А так — даже если он напишет рассказ, в котором не будет ровным счетом ничего, его все равно станут читать крайне придирчиво.

Шеф отечески оглядел комнату. У Салайки сдали нервы, и он принялся энергично кивать в знак согласия. Коблига, спрятавшись за клубами дыма, смотрел на шефа насмешливо. Ему повезло оказаться единственным из критиков, написавшим о «Битве за Брниржов» почти положительную рецензию. Тогда он поторопился и, пока окружение товарища Крала принимало решение о том, что произведение Копанеца должно быть дружно осуждено, сдал рецензию в газету. Коблига, конечно, попытался задержать ее в типографии, но машина напечатала уже половину стотысячного тиража, так что поделать было ничего нельзя. Ценой огромной взятки он добился разрешения хотя бы изменить во второй половине тиража название статьи — вместо «Большой вклад нового романа» там появился «Роман с множеством проблем»; тем не менее Коблига заслужил славу смелого неортодоксального теоретика, которую с тех пор бережно поддерживал.

Шеф его колючий взгляд проигнорировал и посмотрел на Анежку. Анежка вид имела нейтральный и бесстрастно жевала бутерброд.

— Или взять еще, к примеру, товарища Гоушку. О нем тебе многое могла бы порассказать вот хотя бы Анежка. Он принес нам предисловие к Ванчуре. Отличное, хлестко написанное, идейно богатое — казалось бы, полный ажур. Однако же стоило мне его только пролистать, и я сразу понял, что именно скажет по его поводу товарищ Крал. Так было дело, Анежка?

Анежка всколыхнулась и издала некое ворчание.

— Да ты припомни. Ты же его тогда защищала. И я знаю, почему! Не красней!

— Позволь, Эмил, но это же неправда! — восстала Анежка, ибо ее шашни с Гоушкой закончились грандиозным скандалом, после которого комментатор Ванчуры несколько дней ходил с фонарем под глазом, а у Анежки обнаружилось атипичное воспаление надкостницы.

— Да ладно тебе, — отмахнулся шеф. — Короче, это было прекрасное предисловие, интереснейшее предисловие, я его прочел от начала до конца. Но что я тогда сказал? Анежка, сказал я, тут присутствуют некоторые идеи, от которых рукой подать до ревизионизма. И что же произошло? Товарищ Гоушка не дал себя переубедить и, когда мы вернули ему предисловие, переделал его в статью и опубликовал. Что из этого получилось, все мы отлично знаем.

Мы и впрямь знали. В статье Гоушки обнаружили ревизионистские тенденции, и такие же тенденции внезапно обнаружились во всей его деятельности в Институте национальной литературы, так что оттуда его погнали так стремительно, что он и опомниться не успел. Шеф забыл прибавить, что изгнание Гоушки произошло сразу после того, как этот авантюрист подверг резкой критике новую книгу стихов шефа, которую все остальные литературоведы сочли образцом зарифмованной любви к родине. Связь между двумя этими событиями доказать было нельзя, а может, ее и не существовало. Скорее всего подозрение в том, что такая связь была, пало на шефа из-за радикального хода товарища Крала.

— Итак, мы, издатели, — продолжал вещать шеф, — обязаны оберегать таланты. Чаще всего это безрассудные молодые люди, полные безоглядного воодушевления и готовые сломя голову кинуться сами не зная куда. А мы — в их же интересах — можем их вести.

— Куда?! — сердито воскликнула побагровевшая Даша.

— К благоразумию! — пояснил шеф. — За взбалмошность государственных премий пока не дают.

Потом разговор каким-то образом, я не заметил, каким именно, перешел с литературной на другую, до изумления бесстыдную колею. Несгибаемая Блюменфельдова хотела было продолжить прежнюю тему, но Салайка выскочил с непристойным анекдотом, шеф благодарно глянул на него и с прямо-таки поразительным тактом ввернул неприличный еврейский анекдот, после чего Даша отдалась обаянию собственной расы и продемонстрировала невероятные, энциклопедические познания в области еврейских анекдотов — исполнение было неподражаемым, а истории одна другой похабнее. Когда она наконец охрипла, Коблига смело выступил с анекдотом о товарище Хрущеве. В ответ шеф превзошел самого себя и озвучил старую шутку о четырех главных трудностях нашего времени, которая, впрочем, получила уже официальное освящение с высокой трибуны, ибо товарищ Крал на недавней писательской конференции прибег к ней в качестве captatio benevolentiae,^[19] адресуясь к недоверчиво настроенным молодым интеллектуалам. Для шефа это все равно был подвиг.