— И ты его вставил? А тех вычеркнул? — прервал тут Ребуса Коцоур.

— Нет, — ответил Ребус. — Гимлера уже уволили из издательства.

Это был пас мне: я ощутил прилив благодарности к нему, потому что он давал мне возможность выказать себя одним из них, да к тому же в присутствии барышни Серебряной.

— Точно, уволили, — сказал я. — Он сексуально растлил одну девицу из секретариата, у которой брат сидит в тюрьме. Гимлер угрожал через своих знакомых в органах сделать так, чтобы брат остался без зубов. Если только девица с ним не переспит. — Я краешком глаза глянул на кофейную розу, и мне показалось, что она недовольна моим циничным тоном; я его тотчас сбавил: — Потом она ему надоела, и он попробовал точно так же подъехать к другой. Из секретариата директора. У той за решеткой был муж. Да только она оказалась крепким орешком — стукнула на него партсекретарю, и его погнали.

— В смысле подбросили вверх, — вмешался Ребус. — В Союз композиторов. В издательстве мне вчера сказали, что и оттуда он интересуется моей книжкой. Вроде бы у него есть к ней претензии.

— Это тот крикливый парень, который всегда ходит на пляж с двумя фотоаппаратами на животе? — поинтересовался Чепелка.

— В последнее время с кинокамерой, — ответил я. — За ним там закреплена кабинка, и через дырочки от выпавших сучков он снимает переодевающихся дам.

Эстафету подхватила Кармелитка, поведав историю о директоре Театра балета и о лифте. Из вечера в вечер за пять минут до конца спектакля этот самый директор брал у вахтера ключ от лифта и уезжал куда-то вверх. Минут через двадцать он возвращался, отдавал ключ и уходил домой. Естественно, вахтер никак не мог взять в толк, что означают эти вертикальные путешествия, и однажды, когда начальство заболело гриппом, сам отправился на экскурсию. Лифт в театре управлялся рычагом, а не кнопками, так что его можно было остановить между этажами, и по мере того как вахтер возносился вверх, его глазам постепенно открывался такой вид, что в какой-то момент пришлось затормозить и даже спуститься метром ниже. Это была прекрасная панорама женских душевых кабинок, где балерины как раз смывали с себя пот и пыль сцены.

На следующий день, когда выздоровевший шеф по обыкновению ровно за пять минут до финальных поклонов подошел за ключом к будочке вахтера, будочка оказалась пустой, а сам вахтер куда-то запропастился, хотя его и разыскивали по всем театральным телефонам. Вернулся он примерно через четверть часа и сослался на внезапную дурноту. То же повторилось назавтра, и только на третий день шеф догадался подождать возле лифта. Через пятнадцать минут вышедшего из кабины раскрасневшегося вахтера обвинили в грубейшем нарушении трудовой дисциплины и пригрозили ему увольнением. Но поскольку этот представитель народных масс отлично знал, что именно так разозлило директора, то и засмеялся прямо ему в лицо; дело решилось к обоюдному согласию. С того дня задыхающийся лифт поднимал двоих задыхающихся мужчин и четверть часа висел на приколе между вторым и третьим этажами. Это продолжалось бы в течение многих лет, если бы директор не воспылал страстью к одной юной воспитаннице балетной школы, которая всегда принимала душ в ближайшей к лифтовой шахте кабинке. Он позвал ее к себе в квартиру под классическим предлогом: хочу, мол, предложить вам главную роль. К несчастью, у воспитанницы оказался влиятельный и энергичный отец. Директора пинками прогнали в Институт театрального искусства, где он стал референтом всех балерин страны. Вахтер превратился в шахтера, а пользование лифтом с 22 до 23 часов было запрещено. За тем, насколько строго соблюдается данный запрет, следит теперь новый директор — самолично, ежедневно и непосредственно на месте; он из-за растраты был переведен в Театр балета из Центрального управления пекарен.

— Значит, это будет безымянная история джаза? — спросил Брейха, когда разговор потом опять вернулся от эротики к книге Ребуса.

— Там будут Армстронг, Бесси Смит, которая реабилитирована в глазах нашего читателя после того, как истекла кровью в больнице для белых, где ей отказались оказать помощь, и пресловутый Поль Робсон. Я было вступился за Дюка Эллингтона, но у меня ничего не вышло, потому что мне объяснили, что пропагандировать дворянина наши издательства все равно не станут.

— Представляю себе, — проговорил Гоушка, — что было бы, если бы этот метод применили к истории литературы. Хотя бы английской. К примеру, имя Кристофера Марлоу не говорит нашему рядовому читателю ровным счетом ничего, правда?

— Правда, — согласилась Блюменфельдова. — Так же, как имена Джеффри Чосера или Джона Китса. Рядовой читатель их не знает, так зачем же его перегружать?

— Или, скажем, королева Елизавета, — продолжал Гоушка. — В общем, если бы историю английской литературы для нашего рядового читателя писал я, то начиналась бы она так: в годы правления некоей королевы в шестнадцатом веке…

— Ошибочка! — перебила его Блюменфельдова. — Тебе следовало бы написать: примерно за двести лет до первой промышленной революции…

— Хорошо, — согласился Гоушка. — Тогда так: в те времена, которые буржуазные историки неверно характеризуют как годы правления некоей королевы, то есть примерно за двести лет до первой промышленной революции…

— Опять неверно! — Даша так увлеклась игрой, что ее лицо сияло. — У тебя отстутствует историко-материалистический подход. Вот как там должно быть: феодальные производственные отношения в начале периода, который буржуазные либеральные историки неверно характеризуют как время правления некоей буржуазной…

— Феодальной, — вставил Ребус.

— …буржуазно-феодальной королевы, когда в монолитном здании патриархальносословного общества обозначились первые трещины, появившиеся в результате роста мануфактур, с одной стороны, и распада цехово-мещанского общественно-политического устройства так называемых вольных городов, с другой стороны, а также в результате изобретения паровой машины Джеймсом Уаттом и ткацкого станка Картрайтом… Надеюсь, без этих имен обойтись совершенно невозможно?

Она вопросительно посмотрела на Гоушку, и Гоушка сказал:

— В истории литературы? Естественно. Итак: с изобретением паровой машины Джеймсом Уаттом и ткацкого станка Картрайтом, что произошло примерно на двести лет позднее и характеризовало собой начало первой промышленной революции…

— … и, следовательно, примерно полторы тысячи лет спустя после так называемого Рождества Христова, — подхватила Даша, — в одном городе тогдашнего англо-саксонского государственного образования наблюдался необыкновенный расцвет некоей литературной формы… ибо что поймет рядовой читатель, если мы употребим слово «драма», правда?

— Правда, — сказал Гоушка и продолжил: — Передовым представителем данной литературной формы в период, предшествующий началу творческой деятельности еще более передового представителя… это я о Шекспире… являлся буржуазный художник слова, который написал несколько литературных произведений, одно из которых было самым лучшим и представляло собой переработку одного древнего известного мотива, который позже, в основном как раз благодаря данной обработке, возникал в литературе еще несколько раз, в частности, в произведении одного знаменитого буржуазного художника слова другой национальности и жившего в другом веке…

— Погоди, это что-то уж слишком по-народному. Я не понимаю, — перебил его Коцоур.

— Да Гете же, «Фауст»! — объяснила вострая девушка Блюменфельдова. — А дальше как?

— В то время другие художники слова создавали другие произведения литературы, но всех их заслонил собой некий художник слова, который написал целый ряд произведений литературы, большинство из которых до сих пор играется на сцене…

— Стоп! — воскликнула Даша. — К чему обременять рядового читателя знанием того, что на свете существуют пьесы? Это лишнее. Итак, он написал целый ряд литературных произведений, большинство из которых и по сей день является составной частью классического наследия нашего народа.