— Ты знаешь, как ты мета унизил?! — рыдала она. — А я ведь так обрадовалась, когда ты пришел ко мне в раздевалку с этим билетом! Ты обманщик! Гнусный обманщик!

Щека у меня горела. Я гладил ее ладонью. Во рту появился вкус крови.

— Ты чуть не выбила мне зуб. Логичное продолжение. Сначала переспать с моим лучшим другом, а потом дать мне в морду прямо посреди улицы. Кто еще может так себя вести, кроме…

У меня снова посыпались искры из глаз. Та же щека! Точно кнутом стегнула!

Из-за угла выплыл полицейский.

— Успокойся, не то нас засадят за решетку.

Она прыгнула на меня, как кошка, целясь руками в волосы. Я крепко стиснул ее. С соседней улицы завернуло такси. Я махнул ему свободной рукой и, когда машина остановилась, засунул Веру внутрь.

Съежившись в уголке, она горько расплакалась. Я хранил молчание. Таксист включил радио. Я смотрел в окошко, на убегающие дома, и ни о чем не думал. Разве что о том, как удачно все сложилось, даже удачнее, чем я предполагал. Но почему-то это меня не слишком радовало. По радио передавали «Маленькую ночную серенаду».

Вскоре Вера успокоилась и принялась утирать руками слезы. Я протянул ей носовой платок. Она ударила меня по руке, и платок упал на пол. Не сказав ни слова, я наклонился за ним. И мы все в том же молчании продолжили нашу увеселительную прогулку.

Прежде чем я успел расплатиться с таксистом, Вера уже оказалась у своего подъезда. Однако же меня она дождалась. Открыла дверь и повернула ко мне белое лицо.

— Спокойной ночи, — сказал я.

Она не ответила. Ждала.

— Наверх я не пойду, — сказал я.

Она закусила губу.

— Я тебя и не приглашаю.

Какое-то время я еще постоял, глядя на нее.

— Ну, прощай.

— Прощай…

Я круто развернулся и зашагал по тротуару. Мне опять стало жаль чего-то. Я остановился, оглянулся. Вера по-прежнему маячила у подъезда, смотрела мне вслед. Все так хорошо сложилось, я не должен снова испортить дело, строго одернул я сам себя. Тишина ночной улицы донесла до меня рыдание. Я не обернулся. Только спустя какое-то время. Вера уже исчезла, в замке скрипнул ключ. Я вспомнил ванну, вспомнил Верины слова, вспомнил страх, недавно пережитый тут мною. Но нынче я был спокоен, вот только грустил немного. Нынче Верушка ступила на новый путь. И пощечины — тому доказательство. Тубист, искусанный шимпанзе, был неприятной ошибкой молодости. Я был так называемой «большой любовью», а Вашек — это ступенька к нормальности. Да, вот как обстоят дела.

Так уж оно заведено на белом свете. Я помотал головой и быстро направился к Нусельской лестнице. Все ближе был зеленый подъезд, другие знакомые двери. Но сегодня в них не стояла еще одна знакомая фигура, второй персонаж нусельского фарса. И я, словно подгоняемый уколами совести, ускорил шаги, проходя мимо этой двери.

Да-да, это именно фарс, а фарс — первая ступенька к нормальности. Вера в безопасности. Теперь она станет подниматься по этим ступенькам, пока не дойдет до какого-нибудь замужества. Наверняка весьма выгодного. Красивая, успешная, наученная жизнью молодая солистка, хотя пока еще и сдерживаемая рамками труппы. И значит, нет никакой трагедии.

А вот до чего дойду я? Я сел на скамейку в тени кустов, под луну. Она уже потеряла свой краешек. И была окружена мглистыми тучками. Итак, это дело сделано. Как ни странно, мне все еще было жаль чего-то. Но чего? Так уж водится на белом свете. Веру я уничтожил, а барышня Серебряная, похоже, вот-вот уничтожит меня. Так уж бывает на этом свете. Так о чем же я жалею?

За моей спиной раздались шаги. Я спрятал лицо в ладонях, чтобы ночной прохожий не разглядел его. Он миновал меня торопливо, чуть ли не вприпрыжку. Я бросил взгляд сквозь пальцы. Это был Вашек Жамберк, и он несся по Нусельской лестнице вниз, точно опаздывая на поезд.

Я ухмыльнулся. Что это он тут делает? Наверное, изнывал по Верушке в подворотне напротив, а потом увидел, что она со мной, и растерял всю свою смелость. Но он должен был видеть и наше с Верой прощание. Завтра он опять наберется храбрости. Шаги загремели по ступенькам, стали тише, замерли вдали. Проблема Веры Каэтановой была решена.

А я? Куда пойду я? И где окажусь?

Где? Ты же знаешь это, Карел Леден. Это неприличное слово. Но где еще ты можешь оказаться, идя за этой загадочной барышней Серебряной? И куда вообще ты хочешь дойти по дороге жизни, если из нее исчезли десять Божьих заповедей?

Глупости, сказал я себе. Мои занятия поэзией воспитали во мне склонность к напыщенности. Где я хочу оказаться? Разумеется, в постели барышни Серебряной. И больше меня ничего не интересует.

Глава десятая

Собачья жизнь

И вот воскресным утром я валялся в собственной постели, вновь охваченный тоской, и анализировал сложившуюся с Серебряной ситуацию. Вернее сказать, осколки ситуации, потому что изначально я вообще-то представлял все совершенно иначе. Квартирная хозяйка включила в кухне радио, и мне через стенку было слышно, как какой-то товарищ рассуждает о любви. Подходит ли для того, что есть между мною и кофейной розой, слово «любовь»? Не найдя ответа, я погрузился в воспоминания. Студентом я однажды влюбился в девушку с каштановыми косами, но вот как это было — уже толком не помнил. Это было страшно давно. Я уже забыл, когда именно. Я ломал себе голову, вспоминая, а вещавший товарищ за стенкой мешал мне. Он говорил красиво, его слова, куда более весомые, чем все возможные чувства, без спроса влетали в мою комнату, но я, ставший от обилия метафор почти невменяемым, собрал все свои остатки рассудка и заставил себя заняться холодным анализом. Я с незапамятных пор обожал детективы и (с предосторожностями) читал их даже тогда, когда на шкале вредоносности они занимали место между Оруэллом и «Подражанием Христу».^[35] И вот теперь я взял на себя роль детектива в истории любви.

Возьмем факты, чистые факты. Для начала факт этой вот моей тоски. Мне вдруг стало тоскливо одному, раньше я за собой такого не замечал. В крайнем случае я скучал, а сейчас я страстно мечтаю, чтобы рядом со мной оказалась барышня Серебряная, страстно мечтаю о ее милой болтовне. Дальше: когда я в тот раз любил девушку с косами, мне и в голову не приходило, что с ней можно переспать. Я хотел быть с ней. Бродить вместе по лесу. Съезжать на лыжах со склона Черной горы в вихрях студеного ветра, под хмурыми тучами той давней зимы, когда все вокруг было исполнено поэзии. А сейчас Нусли, заурядное место жительства Веры Каэтановой, превратились для меня в поэтический город луны, и я, оживленно рассуждающий этим воскресным утром о морской русалке, тоже не помышляю о сексе. Еще неделю назад — да; еще несколько дней назад — да, особенно когда с ее плеча соскользнула бретелька платья. Еще вчера вечером, когда мыслями о постели я гнал прочь угрызения совести. Но теперь почему-то — нет. Не то чтобы я ее не хочу, просто я об этом как-то не думаю. М-да, видно, со мной дело плохо. Похоже, это любовь.

Я размечтался, и место холодного анализа занял потрясающий фильм, похожий на те, что в юности я прокручивал на внутренней стенке опущенных век, непременно только вечером, перед сном. Позже это прошло, у меня больше не было проблем с засыпанием. Кинолента, потрескивая, бежала вперед, на пятнистом потолке чужого жилья двигались эйдетические изображения моей Валерии в кадрах из миновавшей недели чудес.^[36] Один за другим — и наплывы, и крупный план. Примерно на пятидесятом повторе у меня опять заработала логика, и картинки померкли. Я услышал голос радиотоварища за стеной, который призывал к взаимному уважению и откровенным межличностным отношениям. Не я, а он анализировал любовь с холодной логичностью тех, которые исследуют ее, но которым она не грозит. Она казалась ему неким клиническим явлением рассудка и чувств — причем искренних — двоих влюбленных людей. Искренних. А как обстоит дело в нашем с Ленкой случае?