Мой старший двоюродный брат рассказывал:

В штабе округа пограничной охраны, куда я попал служить, только и разговоров было, что о Зарандской заставе. Что-то там было неладно. Все качали головами, но никто ничего не предпринимал — ведь и в штабе творилось черт знает что. Старые офицеры и мы, новички, терпеть не могли друг друга. Ясное дело — мы говорили на разных языках. Только в одном все сходились: в Заранде, на заставе, было что-то неладно!

Но об этом тогда знал уже весь город.

Перейти границу в районе Заранда — такой чести, как поговаривали, тайные проводники удостаивали лишь тех, кто прикатывал из Пешта на огромном «бьюике» американской военной миссии. У этих проводников была своя иерархия установлена. Скажем, бывший парламентарий, скупив, сколько мог, валюты, спешил драпануть на запад, считался у них мелкой сошкой. Пускай себе шлепает через Фертё[1], навьючившись чемоданами, или, рискуя быть заживо погребенным, ползет на брюхе по штольням «Бреннберга»[2]. Иное дело — Заранд, где журчат ручьи и радуют глаз золотые поля, где пахнет сеном и дорога к границе вполне приличная. Проводники, готовые к любой неожиданности, гарантируют безопасность, а в последний вечер — за наполеондоры, доллары или фунты стерлингов — вам даже устроят прощальный ужин в мадьярском стиле. С цыганами, разумеется… Исчерпывающую информацию на этот счет можно было получить в городе у любого прохожего… Даже мы — что греха таить — знали в штабе, что в Заранде что-то неладно.

Потому-то дежурный адъютант, не слишком, правда настойчиво, сказал мне:

— Вообще-то… не мешало бы там оглядеться…

— Ну так я съезжу? — спросил я.

— Да надо бы наконец кому-то туда наведаться…

Я был преисполнен решимости ехать, навести там порядок. Безделье и бесконечные споры мне страсть как надоели. У въезда в комендатуру, по сторонам от железных ворот, в двух зданиях с коричневыми ставнями еще жил старый офицерский состав: «пернатые», как мы окрестили их по перьям на форменных шапках прежней погранохраны. А в глубине двора, за конюшнями, квартировали мы — новые кадры, спешным порядком направленные на границу.

Мы, в своем лагере, заседали, митинговали — как быть, что предпринять? Из Будапешта иногда наезжало начальство, снимало коменданта округа, но на его месте снова оказывался кто-нибудь из «пернатых»: как-никак в военных делах они разбирались. Но все равно мы им не доверяли. Словом, ни врозь, ни вместе. По этому поводу можно было спорить до хрипоты.

Итак, я решил действовать и, не зная даже, кто в тот момент был комендантом округа, направился из глубины двора в главное здание. На месте я застал лишь бессменного адъютанта. Младший лейтенант Вебер был не из нашей компании, но не был своим и среди «пернатых». До этого он служил старшиной, а когда фронт подошел к границе, сбежал в деревню и вот, как «участник» сопротивления, дорос в народной армии до младшего лейтенанта. Этот рыжий Вебер был идеальным адъютантом: безотлучно сидел у телефона, обо всем узнавал первым, но прикидывался непосвященным. И без приказа ничего не предпринимал.

— Товарищ старший лейтенант, — растерянно заморгал он (тогда я был еще старшим лейтенантом), — вы полагаете, что я должен направить вас в Заранд?

— Вот еще! Я просто хочу доложить, что еду туда!

Уяснив свою роль, младший лейтенант успокоился.

— Пора уже наконец разобраться, что же там происходит.

— К кому мне обратиться на заставе?

— К начальнику, я так думаю.

— Ну, это само собой. А с кем еще стоит поговорить? — спросил я с нажимом.

Вебер отвел глаза. Втянув голову в плечи, он уставился на телефонный аппарат и промямлил, что вроде бы иногда кто-то звонит оттуда и докладывает обстановку.

— Писарь, — признался наконец адъютант. — Его зовут Пап. Он там у них почтой и жалованьем ведает…

Когда я выходил, Вебер все еще разглядывал телефон.

Поезд, пыхтя, приближался к Заранду. Я стоял в тамбуре у открытой двери, подставляя ветру лицо, но это не помогало — пот лил с меня градом. Случаются ранней осенью такие жаркие дни. А расстегнуть китель было нельзя: все-таки ехал по службе.

И вот я топчусь уже на засыпанном гравием полотне перед станцией с геранью в окошках, ожидая, пока у меня за спиной, шипя паром, пройдет поезд. За мной наблюдает железнодорожник, розовощекий толстяк со служебной сковородкой под мышкой. Синяя форменка заляпана жирными пятнами.

— Как пройти на заставу? — поддернул я широкий ремень с черной кобурой, полагая, что для приветствия этого вполне достаточно.

— Каку-ую заставу? — пропел железнодорожник на удивление тоненьким для своей тучной комплекции голоском.

— На зарандскую, а то какую же! Разве здесь есть другие?

— Сколько угодно. По всей границе.

— Что вы городите! — рявкнул я на него. — Как попасть на заставу, я спрашиваю?

Наконец железнодорожник показал на шоссе, видневшееся за пакгаузами. Не успел я отойти от этой убогой станции, как слышу, он уже названивает по телефону. Дурил мне голову, подумал я, а у самого, оказывается, дела.

Шоссейная дорога была обсажена с обеих сторон старыми тополями. В промежутках между полосами тени меня обжигало палящим зноем. И так каждые несколько шагов: то прохлада, то пекло… Я шел, размазывая по лицу пот. Ремень врезался мне в живот, будто обруч в разбухшую бочку. Увесистый, немецкого производства пистолет, полученный перед выездом (на всех личного оружия не хватало, поэтому его и не раздавали), в прохладном складе с зашторенными окнами я взвешивал на ладони с любовью. Теперь я его проклинал.

Через час вдалеке показалась деревня. Обманул меня железнодорожник! Не туда направил. Что было делать? Идти в деревню мне не хотелось — вдруг придется еще назад по жаре тащиться: застава, насколько я знал, была довольно далеко от деревни.

Но вот поблизости от дороги, среди буйно разросшихся ив, я увидел белую мельницу. Речушка, скрытая высокой травой, текла через луг незаметно, вода в русле еле струилась. У мельницы она скапливалась в яме и по деревянному желобу стекала на лопасти колеса, которое вращалось, как мне показалось, в обратную сторону. Такого я еще не видал, поэтому долго смотрел на него.

Из мельницы выглянул мальчишка.

— Я правильно иду на заставу?

Парнишка, ничего не ответив, скрылся. Только я было собрался последовать за ним, как навстречу мне вышел мельник. В фартуке, седой как лунь.

— Деревня там, — махнул он за ивы.

— Да мне не туда…

— А вы разве не деревню спрашивали? Больше здесь никого нет, — покачал головой старик, — только мы с внуком, да и то неизвестно, долго ли тут протянем, вот обвалится на нас крыша как-нибудь ночью… ей-ей, этим дело кончится… пускай тогда ищут другого дурня.

Мне показалось, что за домом мелькнул мальчишка. И, прячась за деревьями, бросился наутек. Похоже сзади была другая дверь. Или, может быть, выпрыгнул в окно?

— … вам любой подтвердит, что уже и отец мой хотел все бросить, да и сын, пока не сгинул на фронте, твердил мне, зачем вам, отец, эта мельница, и чего вы с ней мучитесь? А народ ни в какую: не бросайте, мол, что с нами-то будет, не наездишься в город молоть, ну я и пожалел их по доброте души, хотя они и не стоят этого, — все талдычил старик свое.

— Я на заставу иду, папаша.

— По правде сказать, машина-то первостатейная, работает до сих пор как часы, а вот постройка! Без фундамента ставили — на бревна, а они уж трухлявые. Вон, стена под стропилом осела, дала трещину. Но машина, сказать по совести, добрая, еще до войны сработана. Взглянуть не изволите?

— На заставу! — ору я ему. Может, думаю, на ухо туговат. — Я верно иду?