«ТРИ СТАЖЕРА И МАЙОР». АЛЕКСАНДР ДУХНОВ

Стыдно ли мне перед посторонними за некоторые особо изысканные подробности моей внутренней жизни? Ну, слегка стыдно. А потом думаю: вот я стою перед последним допросом: в рай мне или какое другое место определят, где гораздо больней. То есть я вроде бы уже мертвый.

Рай - это вряд ли. Не по Сеньке шапка. Или - куда мне со свиным рылом в калашный ряд?

Про свиное рыло все понятно, я его регулярно вижу в зеркале. А калашный ряд мне представляется так: базар, где продают автоматы Калашникова, на лотках разные модификации, разные годы выпуска, с патронами, без патронов. Или все-таки калачи?

И я, значит, рассказываю тому, кто спрашивает, типа Святого Петра.

Хотя вряд ли Петр лично заинтересуется моей персоной. В общем, допрашивает какой-нибудь офис-менеджер из управления, которым руководит Петр. И этот типаж, лейтенантик без вторичных да и первичных половых признаков, интересуется… А мне деваться некуда. У них же все равно все записано на цифру. Врать глупо. И я отвечаю: мой главный грех, что я люблю свою жену, но не так люблю, как положено, а некрасиво, ревную. Поэтому, может быть, и не люблю, а просто бешусь.

Но в этот самый момент, то есть вот в этот самый настоящий момент, я нахожусь еще не перед тем адским менеджером, а пока еще только перед лицом смерти. В смысле, я еще живой, но всей жизни осталась секунда.

Хотите знать, как выглядит лицо смерти? Прежде всего, оно не страшное, а наоборот очень симпатичное. С аккуратным макияжем. И это даже приятно. Никаких старых грымз с косами.

Ладно, подробности позже. Потому что, главное, это – моя жена. Из-за нее все началось.

Ее зовут Катя. Ей двадцать пять лет. Она – журналистка новосибирского телевизионного сорок восьмого канала. Ей двадцать пять, она только начинает жить. А мне сорок пять, и все мое – в прошлом. Тем более, что в эту секунду я стою перед лицом смерти, поэтому и рассказываю все, как есть, хоть Петру, хоть кому.

И я стал следить за своей женой. В смысле, есть у нее кто или нет? Это стыдно, особенно в моем возрасте, когда, казалось бы, эмоции должны быть закованы в крепкий ошейник. В смысле, изменяет или ничего особенного? Поведение у нее изменилось. А это первый признак – когда меняется логотип. Всегда предпочитала длинные волосы, вдруг постриглась коротко, не проявив сожаления по поводу длины волос, которой всегда так гордилась. Еще про волосы, только в другом месте: раньше просто подбривалась, а тут давай сбривать все подряд, как Котовский. Белье всю жизнь предпочитала цветное, в цветочках там, теперь вдруг стало исключительно белое. Раньше было шелковое, теперь из хлопка. Прежде были колготки, и никак иначе, сейчас в гардеробе исключительно чулки.

Здесь не нужно быть следователем, чтобы заподозрить. А я как раз из этой породы. В смысле, я опер, старший оперуполномоченный. Ментовский майор. Другие в моем возрасте уже генералы, а я… В сорок пять уже оперов не бывает. Всем как-то надоедает, все уже на административной работе. А я - ну вот я.

И секс почти исчез из жизни. Или стал другим, превратился в ленивую обязанность, то есть с ее стороны.

Я крепился. Проявлял порядочность. Заваривал чай и носил ей бутерброды в постель, пока она смотрела нескончаемое «Ревизорро» и мечтала стать такой же, как эта ревизорро: так же надевать белые перчатки, чтобы обнаружить грязь в самом неожиданном месте. Из-за глупости я однажды подсказал, где искать грязь. В своей собственной квартире. И стал перечислять места. Мест набралось больше, чему у ревизорро за целый сезон. Катя обиделась.

Однажды вечером, когда она в очередной раз засобиралась на свое очередное интервью и красила губы, мой внутренний голос возмутился: Серега, говорит, хорош изображать тупое благородство, давай элементарно за ней проследим. И ему, внутреннему голосу, не пришлось меня долго уговаривать. Слежка – это ж наша работа.

Я сел за руль и сел ей на хвост.

Хвост привел хрен знает куда. Ночь. Пригород. Рядом Обь. Пятиэтажный пансионат «Парус».

Катя заходит. Я сижу, дрожу, вот-вот выскочу, изловлю Катю и учиню расправу: Ага! Вот ты и попалась!

Но все мои ментовские рефлексы тормозят: Серега, торопиться не надо, надо терпеть и ждать. И дождался. Подъезжает знакомый автомобиль и из него выходит до боли знакомый Алексей Петрович. Алексей – это имя. Петрович – как ни странно, не отчество, а фамилия. Кроме всего прочего этот Алексей Петрович – мой лучший друг. Подполковник из моего же управления. И он скрывается в том же пансионате.

Мне уже и без того все понятно. Я думаю: что лучше?

Что лучше: просто застрелиться или сначала застрелить жену с Алексеем Петровичем? Но нужно же убедиться.

Я зашел и спросил у человека за стойкой: где остановились такие-то? Может, думаю, случайность, всякое бывает, и люди расположились в разных номерах? Этот хмырь корчит из себя корпоративную преданность, дескать, тайны клиентов – это самое святое нашего «Паруса». Тогда я достал, сначала – удостоверение, что я здесь тоже не булочку зашел съесть и тоже по корпоративной надобности. А, во-вторых, для убедительности достал ствол и приставил к тупой башке. Все мгновенно прояснилось: Катя и Алексей Петрович – в одном номере. А я, дурак, засомневался.

Х х х

Телефон зазвонил в три часа ночи. Катя отвернулась к стене. Она вернулась час назад, а в шесть ей уже вставать и собираться на работу.

Дежурный Скоропупов замялся:

– Сергей, я понимаю, что все не вовремя. Извини, что разбудил. Блин, че я мелю? Петровича убили. Там сейчас дежурная бригада и Шишкин из следственного. Я подумал, что тебе надо знать.

Х х х

Вчера Алексей Петрович не вышел на работу, сегодня ночью его обнаружили рыбаки. На Оби. Труп прибило к острову, в аккурат, где они пили водку возле костра.

Я приплыл сюда на полицейском катере. Было уже почти пять утра. Самый клев. Рассвет. Светло. Рыбаков оказалось пятеро. Трое валялись пластом от пережитого ужаса и водки, двое держались на ногах и объяснялись вполне внятно.

Алексей Петрович лежал на берегу, его оттащили от воды, чтобы не уплыл дальше, к Обской губе.

Увидев меня, Шишкин из следственного комитета обрадовался, что теперь все можно свалить на меня. Ему было наплевать на труп, даже если он принадлежал его коллеге и хорошему знакомому – Петровичу. От него пахло, то есть от Шишкина. Дежурство заканчивалось, похоже, он решил взбодрить себя из рыбацких водочных запасов.

Шишкин сообщил, что Петрович всплыл около двух ночи, зацепился за отмель. Ножевое ранение. Вероятно, сбросили с моста уже мертвого, да в темноте не рассчитали, что на пути окажется остров. В воде плавал не меньше суток.

Мост торчал из обской воды примерно в километре.

Собственно, все факты, выводы и предположения на этом закончились.

Грязный труп лежал на песке бесформенной кучей. Это был последний рассвет, при котором присутствовал Петрович, но вряд ли он слышал плеск волн и чувствовал кожей ласкающее тепло утреннего солнца.

Х х х

В моем рабочем кабинете пахнет не так, как в большинстве других в управлении, то есть не канцелярской пылью, не вчерашним праздником, не сегодняшними домашними бутербродами с колбасой и огурцами, не тайным никотиновым выхлопом, не показаниями маргинальных свидетелей. Мой кабинет заполнен ароматами духов и туманов.

Духи и туманы не мои, это все собственность Марины Касторкиной, которая занимает стол напротив. Ей тридцать лет, а она уже капитан и по разным намекам скоро получит майора. Я очень хорошо понимаю стремительный взлет: у нее ноги совсем не похожи на мои, а глаза фасетчатые, как у стрекозы. И ими она видит все, даже кто именно из руководящего состава останавливается за ее спиной, чтобы посмотреть вслед. Сама, естественно, при этом не оборачивается, уходит в даль коридора, и короткая юбка колышется над длинными ногами, как легкая занавеска под весенним ветерком.