Тринадцатого декабря все роты вышли в поле для предварительного смотра. Смотр должен был провести командир батальона генерал Лебедев.

Это был старик, очень полный, с окладистой бородой. В седле он сидел некрасиво, все время держась левой рукой за луку.

Лебедева солдаты уважали. Он никогда ни на кого не кричал, редко кого наказывал. Летом, часто приезжая в лагерь, он запрещал дежурному по лагерю офицеру вызывать батальон на линию. Он сходил с пролетки, садился на стул и подолгу сидел, останавливая проходивших мимо солдат и беседуя с ними. Разговаривал, разрешая стоять вольно. Часто пробовал принесенные из батальонной кухни щи и кашу и спрашивал солдат, довольны ли они пищей.

На смотр Лебедев приехал за несколько минут до назначенного срока. Он поздоровался с батальоном. Потом два офицера помогли ему сойти с лошади, и он стал обходить роты.

После смотра ротные командиры до позднего вечера оставались в ротах, проверяли подготовку, давали последние распоряжения. Десятки раз они здоровались со своими ротами, приказывая отвечать как генералу. Целый вечер только и слышалось:

– Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Наконец наступило утро четырнадцатого числа. Только начало светать – все роты были на ногах. Фельдфебели еще раз осмотрели солдат. С восьми часов одна за другой роты потянулись к месту смотра. К девяти часам все были в сборе. Помощник командира батальона капитан Сперанский, проверив все, скомандовал:

– Стоять вольно! Оправиться!

День был солнечный, морозный. Многие, чтобы согреться, награждали друг друга крепкими тумаками.

Наконец показался запряженный в санки серый рысак Фиалковского. Сзади скакали два верховых офицера.

Не доехав до расположения батальона, Фиалковский сошел с санок и сел верхом на ожидавшую его лошадь. Генерал Лебедев, вынув из ножен шашку, скомандовал «смирно» и мелкой рысцой поехал навстречу начальнику гарнизона. Приняв рапорт, Фиалковский приблизился к нам и поздоровался. Мы ответили вызубренными словами:

– Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Фиалковский проехал вдоль фронта и, вернувшись с левого фланга, остановился на середине. Затем он вызвал к себе командиров и сказал им:

– Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер- офицер, который позволил себе насмеяться надо мной, начальником гарнизона. Мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Назвать вам его я не хочу. Мне хочется узнать, сознательный этот унтер-офицер или нет. Если честный солдат и добровольно сознается, я ему прощу, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте своим ротам все сказанное мною.

Командиры рот разошлись по местам и дословно передали нам все, что сказал начальник гарнизона. Больше пятнадцати тысяч солдат стояли, раздумывая – кто же этот смельчак?

Прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ, – результат был тот же.

– Последний раз обращаюсь, – закричал генерал. – Или прощу или в тюрьме сгною.

Батальон молчал.

Фиалковский поднял руку. Батальон замер, насторожился, ояшдая услышать что-то грозное.

– Молодец, сукин сын! – крикнул генерал, потрясая кулаком.

Он повернул лошадь, быстро поскакал к ожидавшему его кучеру, легко соскочил с седла, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.

На обратном пути весь батальон смеялся над сумасшедшим генералом. Виновник трехдневной суматохи и необычного смотра Непоклонов спокойно шагал в рядах.

После смотра все пошло попрежнему. Ходили на тактические занятия в поле, занимались словесностью, зубрили титулование начальства.

Непоклонов по ночам отлучался без увольнительной записки. Кто-то сообщил об этом ротному Смирнову, и тот ночью проверил. Непоклонов отсутствовал. На следующий день Смирнов вызвал его в канцелярию и объявил, что назначает в маршевую роту. Через двое суток Непоклонов скрылся и больше не возвращался.

В конце декабря 1915 года в нашей части и в 148-м запасном батальоне, который также был расположен в Кузнецке, произвели отбор солдат в особые войска. Из гарнизона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, отобрали двести шестьдесят рядовых и унтер-офицеров. Все эти люди были рослые, крепкие, красивые, грамотные. Особое внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных никого не принимали,, несмотря на все физические достоинства.

Отобрав в своей роте восемь рядовых, Смирнов приступил к подбору младшего унтер-офицера. Митин и я были ростом выше всех остальных младших унтер-офицеров роты. Смирнов остановился на нас. Вызвав в канцелярию, он долго беседовал с нами. На вопрос, кто из нас хочет ехать в Самару в особые войска, мы оба изъявили большое желание.

– Ишь, какие вы храбрые, сволочи, – усмехнулся Смирнов.

– Мы не потому говорим, что храбрые, ваше благородие, – отвечали мы, – а потому, что товарищи с детства, из одного села и хотим ехать вместе. Если же ехать двоим нельзя, то оставьте нас обоих в вашей роте.

– Ни того и ни другого не будет. Поедет один, – сказал Смирнов.

– Покорнейше просим, ваше благородие, не разбивайте нас.

– Молчать! – закричал ротный.

Мы притихли и вытянулись.

– Кругом… марш!

Мы лихо повернулись, щелкнув каблуками, и вышли.

Через несколько минут фельдфебель объявил, что назначен в Самару Митин.

Мне очень хотелось, чтобы назначили меня, и поэтому сообщение фельдфебеля было неприятно. Митин же от радости подпрыгнул. Оба мы, деревенские парни, нигде не были дальше своего села и поэтому обоим хотелось побывать где-либо подальше и увидеть побольше.

Я загрустил и, несмотря на то, что Митин был давнишний мой самый близкий товарищ, в то время, мне кажется, я возненавидел его. Не будь его в нашей роте, думалось, поехал бы только я и никто другой.

Митин старался меня успокоить. Я послал его ко всем чертям и насупился еще больше. «Неужели не сумею вырваться из этого омута? – размышлял я. – Сколько раз мы оба просили отправить нас на фронт вместе. Смирнов и слышать не хотел об этом. Вот теперь уедет Митин, одному мне будет тошнее…»

Я лежал на нарах и думал, чем бы мне уязвить Митина, как поехать вместо него в Самару. Вдруг одна мысль осенила меня. Я бросился в ротную канцелярию. Открыв дверь, закричал что есть силы:

– Ваше благородие, разрешите войти!

– Входи, – ответил Смирнов.

– Ваше благородие, – начал я взволнованно. – Митин в Самару ехать не может.

– Почему? – спросил ротный.

– Он не православный, ваше благородие, он молоканин.

– Как молоканин? – удивился Смирнов.

– Так точно, ваше благородие. Молоканин. Если не верите, посмотрите в списки.

– Тушков, – обратился ротный к писарю, – посмотри в списках.

Тушков достал из папки документы и сказал:

– Так точно, Митин – молоканин, ваше благородие.

– Дай сюда список.

Тушков подал.

– Да, верно, молоканин, – убедился Смирнов. – А тебе очень хочется поехать в Самару? – спросил он меня.

– Так точно. Хочется, ваше благородие.

– Ну, ладно, иди собирайся на смотр в батальонную кан- . целярию.

Узнав об этом распоряжении, Митин повесил нос.

– Все равно уеду, – сказал он. – Пойду к капитану Сперанскому и добьюсь разрешения.

Проверив обмундирование восьми солдат, назначенных в Самару, я повел их к батальонной канцелярии. Все мы были признаны годными в особые части, и нам было приказано вернуться в роту, собрать свои вещи и ждать распоряжения об отправке на станцию.

Вместо разрешения ехать в Самару Митин получил от капитана Сперанского три дня строгого ареста за то, что явился к нему без позволения ротного командира.

Жалко мне было товарища, но желание ехать в Самару было так сильно, что заглушало жалость.

Все мы, отобранные, прошли на следующий день тщательный медицинский осмотр. Тех, у кого обнаруживали хотя бы незначительные физические недостатки, браковали, заменяли другими.