Чем старше становились дети, тем дружественнее делалась атмосфера в доме Брюлловых. Все они были связаны единством интересов. Федор уже учился в Академии, вскоре предстоит поступить туда и Карлу с Александром. Их путь был предопределен семейной традицией. Младшие братья, рано умерший Павел и Иван, которого смерть постигнет в юности, тоже с малых лет приучались к художеству, их дорога тоже поведет в Академию. Девочки, хоть и рисовали только «по-домашнему», обе были склонны к искусствам: Мария сочиняла стихи и сама перелагала их на музыку, Ульяна (или Юлия, как звали ее для благозвучия) вскоре станет женой превосходного акварелиста П. Соколова. Дети не только вместе работали, учились. В доме иногда ставились спектакли, устраивались вечера с танцами и музыкой, чтения. Девочки мастерили костюмы, мальчики трудились над декорациями. Еще одно обыкновение в доме Брюлловых было благодетельным для складывающихся характеров детей: атмосфера совместности и — обязательная опека старшего над младшим. С теплой нежностью будет вспоминать Карл брата Федора, благодаря его в письмах «за труды и попечения в детских наших летах с Александром». И сам в письмах из Италии будет с постоянной заботой спрашивать о делах и здоровье младших, обстоятельно обсуждать с родителями, какой путь в жизни им избрать. Это чувство ответственности за слабых, за младших станет всю жизнь сопровождать Карла — мало кто из академических учителей будет так деятельно, неустанно помогать ученикам, как профессор Карл Павлович Брюллов.

И вот настал тот знаменательный день 2 октября 1809 года, когда в журнале Совета Академии художеств в числе принятых означилась фамилия Карла Брюлло. (Впоследствии, после окончания Академии, Карл и брат Александр русифицируют фамилию предков и будут ставить под своими работами подпись «Брюллов»). Принят он был без баллотировки, как сын академика, на казенное содержание. Видно, незаурядные способности Карла побудили отца отдать его в ученики на год раньше Александра, хотя тот и был годом старше. Братьям предстояло пробыть в Академии двенадцать лет — шесть в Воспитательном училище (так называемые первый и второй, младшие возрасты) и шесть в собственно Академии: возрасты третий и четвертый — старшие. Вместе с Карлом впервые переступили порог Академии Ф. Бруни, Я. Яненко, А. Фомин, Ф. Иордан. Годом позднее, вместе с Александром, поступит К. Рабус. С многими из этих сотоварищей сохранит Карл дружбу на долгие годы.

На здании Академии красовалась надпись — «Свободным художествам». Много лет спустя близкий приятель Карла, замечательный актер П. Каратыгин, скажет по поводу этой надписи: «Название книги не всегда соответствует ее содержанию…» Печальную справедливость этих слов Карл почувствует быстро. Прежде всего пришлось расстаться с домашним, «партикулярным» платьем. Воспитанников тотчас обрядили в курточки плохонького синего сукна, пренеловкие. Старшие ходили во фраках того же сукна, белых нитяных чулках и грубых башмаках с пряжками в виде лиры. Воспитанники почти всех учебных заведений России обязывались тогда носить форму. Тем самым как бы подчеркивалось, что с самого нежного детского возраста, еще постигая азы наук, человек становится слугой государя и отечества. Казалось, надевший форму перестает быть индивидуальностью, становится малым винтиком огромной государственной машины. Из субъекта превращается — в глазах начальства, разумеется, — в объект, объект постоянного наблюдения, целенаправленного воспитания. Людская масса, облаченная в форму, становилась не собранием неповторимых характеров, а безликим стадом, покорно подчиняющимся окрику, а то и палке.

Состав учителей в младших возрастах оставлял желать много лучшего. Иордан в воспоминаниях записал по этому поводу: «…в наше время в Академии художеств совершенный был недостаток в должных учителях и оно происходило от скудности содержания и от примерного своеволия учеников». Первоначальную грамматику российского языка вел С. Шишмарев, маленький человечек с розовым лицом и большущим наростом на носу. Он расхаживал по классу, заложив руки с камышовой палкой за спину, и, как говорит тот же Иордан, ученики «не столько смотрели на строки, сколько на движение его камышевки и готовились, прежде чем следовало, защищать себя локтем от ее удара». Мифологию читал Скворцов, человек, положительно не способный к своему делу. Он — в буквальном смысле — читал курс по какому-то допотопному пособию, никогда не помня, где остановился в прошлый раз.

Среди преподавателей общих дисциплин попадались, правда, и люди иного толка. Надолго запомнят ученики учителя всеобщей истории и географии Богдановича. Он читал лекции увлеченно и увлекательно, чуть высокопарно, но с искренним воодушевлением, подчас забывая окружающее, уносясь воображением в далекое прошлое древних народов. Особенно интересно проходили его уроки, когда он предлагал мальчикам делать собственные эскизы на темы седой древности. Тут уж, бывало, такая тишина воцарялась в классе — мухе неслышно не пролететь. В младших возрастах и специальные предметы велись не бог весть как. Рисунок вел Д. Ушаков, когда-то после окончания академического курса подававший надежды, но с годами впавший в крайнюю бедность и ничтожество. Задолго до начала занятий он приходил в классы в своей изодранной шубе и стоптанных сапогах, укладывался спать на заднюю скамейку — тут хоть жестко, а все теплее, чем в его убогой каморке на краю Гавани.

День в Академии начинался рано. В 5 утра уже дребезжал колокольчик. После молитвы — завтрак: стакан теплого шалфея и хлеб. Затем чинными рядами воспитанники шли в сопровождении гувернеров в рекреационный зал. В 7 утра начинались занятия — сперва научные, потом специальные, до полудня. На обед — неизменные бобы, мясо бывало редко, и то такое, что только голод да молодые зубы могли его осилить. После обеда — отдых. Детвора высыпала на академический двор, тут прорывалась вся скопившаяся энергия. Городки, лапта, мяч, свайки — все игры шли в ход. Эти часы пролетали мгновенно. И вот снова занятия — рисовальные классы до семи вечера. На ужин — греча-размазня; в своей неизменности она могла поспорить разве что с бобами… Перед сном — несколько свободных часов, снова молитва — и в дортуары. И так изо дня в день, в течение долгих, долгих лет.

В коридорах Академии в ту пору можно было часто встретить странную фигуру, будто чудом возникшую из минувшего столетия — в красном плаще, башмаках с пряжками, старомодном сюртуке. Это был Кирилл Иванович Головачевский, которому подчинялись все учителя и гувернеры училища. Делами искусства он уже почти не интересовался, но как воспитатель был единственной отрадой детей, попавших из родного дома в стены казенного заведения. Вечерами, когда у учеников были свободные часы перед сном, он входил в рекреационный зал и тихим голосом, ни к кому конкретно не обращаясь, произносил: «Не желает ли кто почитать вслух?» Тотчас находился чтец-доброволец, набегали слушатели. То «Илиада» и «Одиссея», то «Энеида» и Овидиевы «Метаморфозы», а порой и только что вышедшие в свет стихи Жуковского и Батюшкова звучали вечерами в большой полутемной зале.

Покуда маленький Карл постигал начала наук, предавался играм и шалостям, дружил и ссорился с товарищами, в мире нарастали грозные события. Волны европейских потрясений докатывались до России, будоража умы, волнуя сердца. Еще в те далекие дни, когда пала Бастилия и пошатнулся трон Бурбонов, пламя революции озарило всю Европу до невских берегов. История Франции на протяжении целого полустолетия будет неотвратимо влиять на историю России. Вот и теперь «маленький капрал», воинственно творящий политику континента, занимал умы мыслящей России. Уже канул в Лету тот день 2 декабря 1804 года, когда он, с огромным бриллиантом «регент» на черной шляпе, в коронационной мантии, вышитой золотыми пчелами, в нетерпении вырвал из рук папы Пия VII корону и водрузил ее на свою голову. Он начал править «в ботфортах и со шпагою», вознося тайную полицию, закрывая журналы, преследуя инакомыслящих. Как скоро царь Александр, разгромив императора Наполеона, начнет править Россиею столь же жестокой, деспотической рукой!