Пожалуй, столь цельного, незамутненного образца классицизма Брюллов больше не создаст. Живая жизнь, живые наблюдения понемногу, исподволь, совсем скоро начнут прорываться в его ученических работах. При всем юношески пылком доверии к догматам классицизма, он постепенно, но неотвратимо подпадает под власть очарования живой природы. Одновременно с академическими программами он все время, и чем дальше, тем больше, рисует для себя. В альбомах мелькают то портрет товарища, то финн с лошадью, встретившийся на улице, то офицер, женская головка, мужская фигура в плаще. Однажды на масленой неделе, лакомясь блинами в доме своего приятеля Николая Рамазанова, он до того был восхищен искусством кухарки, что потребовал ее в гостиную и быстро набросал ее портрет — в фартуке, с встрепанными волосами, с ухватом в руке. Как-то, будучи в гостях у своего покровителя, статс-секретаря Петра Андреевича Кикина, он рисует портрет его маленькой дочери. Личико ребенка ничуть не напоминает излюбленный античный идеал, но Карл вдруг с изумлением замечает, какая особая красота живет в этой милой неправильности черт, сколько поистине прекрасного в простых формах неидеальной и неприкрашенной натуры…
Растущее пристрастие к натуре не могло не просочиться и в академические программы. Если бы не желание попробовать соединить в живом организме картины высокий стиль с прелестью обыкновенной натуры, едва ли он стал бы бегать в Строгановский сад, что на Черной речке, взявшись в 1819 году за написание программы «Нарцисс».
Строгановский сад располагался вокруг большой графской дачи. Там, на окраине города, было в те времена тихо и пустынно. Деревни, огороды, березовая роща, кой-где редкие дачи. Графский сад с тенистыми аллеями был открыт для посетителей — кроме простонародья. В одной из аллей, под вековыми деревьями, стоял античный саркофаг с барельефами, невдалеке белел среди зелени оригинал античной статуи «Точильщик». На одном из спусков к воде высился Нептун — копия с петергофской статуи. У парадного входа в дом красовались копии с антиков — Геркулеса Фарнезского и Флоры. Право же, небольшое усилие — и можно представить себе среди антиков и пышной зелени того прекраснейшего юношу из Фестии, сына реки Кефисса и нимфы Лейриопы, печальный миф о котором рассказывает Овидий в своих «Метаморфозах»… В жаркий день этот юноша, звали которого Нарциссом, нагнулся над ручьем и увидал впервые в жизни свое отражение. Никогда никого не любивший, он влюбился в свое отражение. Любовь к самому себе гибельна, она привела Нарцисса к смерти, а тело его обратилось в цветок… Захваченный поэтичностью древнего мифа, бродил Карл по тихим дорожкам сада. Он еще ничего не рисовал тогда с натуры для будущей картины, нет. Он наблюдал. Он изучал, как пронизывают зелень солнечные лучи, долго смотрел на собственное лицо, возникающее из глубин стоячей воды. Снова и снова вглядывался в игру светотени, причудливо меняющей форму и окраску деревьев, в бездонное небо с мерно плывущими облаками, вслушивался в таинственные, полные затаенного смысла шорохи, шелест листвы, вскрики и щебетание птиц. Ему хотелось здесь, в северных краях, угадать «обаяние воздуха в теплых странах, понять примитивную Грецию, дать себе отчет в удивлении юноши, впервые увидевшего отражение своего лица в воде и пленившегося им, и проникнуть во всю языческую грацию этой метаморфозы», — так он объяснит несколько лет спустя те прогулки по старому саду своему юному другу Григорию Гагарину.
Картина, созданная двадцатилетним художником, получилась изрядно выходящей за рамки ученической работы. С одной стороны — здесь все, как положено, все, как требовалось. Идеально прекрасный Нарцисс своею позою напоминает античного «Умирающего галла», слепок с которого хранился в академическом музее. Голова его составляет одну восьмую долю фигуры. Тщательность светотеневой проработки обнаруживает крепкую выучку автора. Рисунок, как основа изображения, четок и ясен. Явственно выделены три условных плана в картине — передний, средний и дальний. Деревья справа и слева образуют кулисы, замыкающие сцену с обеих сторон. И все же целая цепь нюансов, подчас едва уловимых оттенков выводит это полотно из ряда обычной академической программы. Прежде всего — пейзаж. Не прошли без следа впечатления Строгановского сада. Дерево здесь — не просто условное обозначение предмета с безликой массой зелени, его индивидуальность, его порода четко означены. Это клен, виденный в натуре и воспроизведенный, как в натуре. Освещение тоже не безразлично-ровное, неведомо откуда взявшееся, как часто бывало в академических работах. Время дня ощущается безусловно — сумеречный свет мягко окутывает золотистое тело юноши, воздух кажется теплым, и впрямь южным. Особенно хорош задний план — там, в прорыве темной зелени, светится розовое закатное небо. Этот эффект тоже явно уловлен художником в живой природе. Нарцисс, хоть и напоминает «Умирающего галла», но это сходство кончается похожестью позы и близостью пропорций. Впечатления живой натуры, помноженные на изученные антики, составляют сложный сплав образа. Осмысляя античный миф, Брюллов наделяет своего героя изнеженной женственностью, красота Нарцисса лишена мужественной силы и героики. Этот оттенок безволия и изнеженности словно предсказывает обреченность Нарцисса на трагическую самовлюбленность, кончившуюся гибелью. Лицо героя, обрамленное золотистыми кудрями, отдаленно напоминает лицо самого художника — как видно, откликнулись ощущения, рожденные тогда, в саду, когда сам гляделся в тихие воды пруда…
В «Нарциссе», как ни в одной другой ученической работе Карла, чувствуются истоки будущего Брюллова, художника, который всегда станет стремиться к осмыслению изображаемого. Здесь уже ясно сказывается зародившееся пристрастие к живой натуре, пристрастие, которое вскоре выведет его из рамок классицистических канонов. Плоды наставлений профессора Иванова не замедлили сказаться. И, видимо, немало поразили самого учителя, если он, много лет спустя, примется копировать эту работу своего многообещающего ученика…
Как-то раз в Академию прибыл генерал-губернатор столицы Милорадович. Учеников собрали в рекреационном зале, где в торжественной тишине было зачитано письмо Милорадовича, обращенное к недавно вступившему в должность президенту Алексею Николаевичу Оленину. Читал послание сам Оленин. В письме говорилось о том, что надобно выделить лучшего ученика, дабы он написал государя-императора, когда тот, путешествуя по России, соскочил с дрожек, чтобы оказать помощь изнуренному голодом больному крестьянину. Выбор пал на Брюллова. Он довольно скоро написал картину, которую в прессе хвалили за верность движений, за живость. А превыше всего — за сам сюжет: чем более зыбким становилось правление, тем более настойчиво требовала государственная власть восхвалений. А править Россиею действительно делалось день ото дня труднее.
Последние годы пребывания Карла в Академий и еще два, оставшиеся до его отъезда в Италию в 1823 году, совпадали с ужесточением реакции. Былой авторитет Александра развеялся окончательно. В том самом 1819 году, когда Карл пишет «Нарцисса» и царя Александра, Пушкин, готовя сборник стихов, вычеркивает из «Воспоминаний в Царском Селе» все упоминания о царе-освободителе, именуемом теперь передовою публикой «деспотом» и «тираном». Только силой мог теперь император российский сдерживать кипение умов. Всякое проявление свободомыслия тут же вызывает ответные волевые усилия правительства и наоборот: очередная доза гонений и притеснения — личностей ли, печати — рождает новый акт неповиновения, до поры скрытого бунтарства. Национальное самосознание и гордость были разбужены в народе войной и усыпить их невозможно никакими строгими мерами пресечения. Различные политические и литературные общества, тайные и явные, возникают в те годы одно за другим. 1816 год — первая организация декабристов «Союз спасения», 1818 — «Союз благоденствия», тремя годами позднее Южное и Северное общество. В 1818 году в столице образуется «Общество учреждения училищ по методе взаимного обучения» — легальная организация «Союза благоденствия». По сути таким же было и общество «Зеленая лампа». В доме Никиты Всеволожского на Екатерингофском канале под зеленым — цвет надежды — абажуром собирались Трубецкой и Дельвиг, Гнедич и Улыбышев, частым гостем бывал и Пушкин. Брюллов, как и Пушкин, не принадлежал к готовящемуся заговору, но и о нем можно было сказать, как сказал о Пушкине князь Вяземский: «Он жил и раскаялся в жгучей атмосфере. Все мы более или менее дышали и волновались этим воздухом».