«Так точно, ваше благородие! Никак нет, ваше благородие!» — вот и весь его разговор.

Дедушка всё терпел и на всё отвечал как положено:

«Так точно, ваше благородие! Никак нет, ваше благородие!»

Однажды его назначили в караул. Карначом, то есть караульным начальником, к несчастью, был дедушкин ротный. Он поставил дедушку на пост у полкового склада. Дело было зимой, в лютый мороз. Два часа простоял молодой солдат с винтовкой на ветру. Пора сменяться, а смены нет!

В это время в жарко натопленной караулке сидели карнач с разводящим и вели спор: выдержит ли солдат Ефим Тайц, если его не сменить, или не выдержит? Бросит пост или не бросит?

И вот подходит время смены-дедушку не сменяют. Подходит время второй смены — дедушку не сменяют. Без конца тянулась ночь. Жестокий мороз пробирал дедушку, а он всё стоял с ружьём и всё притопывал сапогами по снегу.

Проходили мимо товарищи по роте, говорили:

— Ефим, бросай пост! Раз такое дело, ничего тебе не будет.

А он не отвечает. Часовому на посту разговаривать ни с кем нельзя. Наконец, уже к утру, явился карнач и говорит сквозь зубы:

— Ну молодец, часовой! Выстоял.

Дедушка хочет ответить: «Так точно, ваше благородие», а не может. Сдвинулся было с места и вдруг повалился ничком в снег. Тут принесли носилки, положили его и понесли в околоток. Там санитар хотел снять с него сапоги, а они не снимаются. Ноги распухли. Пришёл врач-хирург, велел разрезать сапоги, осмотрел ноги, а они уже почернели. Ну, тут сразу дедушку на стол и отняли ему обе ноги-по колено.

А бабушка ничего этого не знала. И вот приходит к ней извещение: «Встречайте мужа, он в отпуск едет».

Бабушка обрадовалась — она подумала, что её Ефим за исправную службу получил внеочередной отпуск.

Она поехала его встречать в город Вильну. Подошёл поезд, и люди вынесли из вагона бабушке не мужа, а, как ей показалось, только половину мужа. Она вскрикнула и потеряла сознание…

Так стал калекой мой дедушка…

Потом пришёл пакет с сургучными печатями. В пакете лежал серебряный кружок, похожий на рубль. На нём был двуглавый орёл и круглая надпись: «За усердие».

— Лучше бы костыли прислали! — сказал дедушка и бросил медаль в самый нижний ящик бабушкиного ветхого комода.

Меня, своего первого внука, дедушка очень любил. Он часто усаживал меня рядом с собой, доставал книжку «Азбука в картинках» и принимался учить грамоте.

— Вот смотри, это «А», — говорил он, показывая большим жёлтым пальцем на букву, похожую не то на домик, не то на шалашик.

— «А», — говорил я.

— А это аист, — показывал он на картинку, которая украшала букву «А». — Аист — это такая птица.

— Это аист, — послушно повторял я вслед за дедом. — Аист — это такая птица.

— Умница! Молодец!

Дедушка любил меня показывать знакомым и как бы хвалиться мной.

— Он у нас уже читать умеет, — говорил он.

— Не может быть! — удивлялись гости.

— Сейчас увидите!

Дедушка стучал костылём о стол. Это значило, что мне надо подойти к нему. Я подходил.

— Ну-ка, внучек, принеси-ка азбуку.

Я приносил азбуку. Он всегда открывал её на первой странице, показывал на букву «А» и спрашивал:

— Ну-ка, это что за буква?

Я смотрел на букву «А» и громко отвечал:

— Это аист. Аист — это такая птица! Гости улыбались, а дедушка гладил меня по голове и приговаривал:

— Умница! Золотая голова!

Я долго был уверен, что он меня так называет за то, что у меня были золотистые кудрявые волосы. Дедушка любил их ерошить.

— Дедушка, — спрашивал я после урока, — а можно, я возьму твою медаль?

— Можно.

Я сам открывал комод, доставал дедушкину медаль, нацеплял её на себя, выбегал во двор и становился неподвижно. Ребята окружали меня:

— Ты что делаешь?

— Ничего! Мне с вами нельзя разговаривать!

— Почему?

— Потому что я часовой!

— А что значит часовой?

— Ну такой солдат… Отойдите! Нельзя разговаривать!

— Да во что ты играешь?

— В усердие.

— В какое усердие?

— А вот в такое!.. Отойдите, а то я буду стрелять!

Но ребята не отходили. Они с завистью смотрели на меня. Я был горд — ведь ни у кого во дворе не было такой медали, как у моего дедушки, с непонятной надписью: «За усердие».

Дедушка умер рано. Я ещё был маленьким. Бабушка сильно плакала. А я не плакал. Я был уверен, что он вернётся и мы с ним снова будем учить: «Это аист. Аист — это такая птица».

Но он… не вернулся.

А теперь расскажу про маминого папу.

Мамин папа жил в городе Сморгони. Смолоду он работал на кожевенном заводе. Потом у него подрос сын Рафаил, мой будущий дядя, и тоже поступил на завод. Они работали вместе. Потом мой дедушка на заводе сжёг себе руку какой-то кислотой, не смог больше работать, и хозяин его уволил. Пришлось дедушке заняться торговлей. На Базарной площади тянулось низкое кирпичное здание торговых рядов. Там дедушка арендовал одну из лавчонок и стал торговать овсом, пшеном, отрубями, клюквой…

Это уже было на моей памяти. Помню, у входа в лавку стояли большие десятичные весы, на которых дедушка меня частенько взвешивал. Поживиться в лавке мне нечем было — разве что клюквой. Но уж очень она была кислая.

Каждый вечер дедушка приходил домой, садился за стол, доставал откуда-то из-за пазухи матерчатый кошелёк — длинный, длиной с чулок, развёртывал его и опрокидывал над столом.

Из кошелька сыпались деньги — редко бумажные, а всё больше серебро и медь: рубли, полтинники, двугривенные, пятаки, трёшки, копейки, гроши, полушки…

Я сидел сбоку и следил, чтобы ни одна монетка не скатилась.

— Дедушка, как много у тебя денег!

— Много, внучек, много, — усмехался дедушка, — целая гора. Видишь! Давай считать.

Он принимался сортировать деньги: рубли к рублям, полтины к полтинам, копейки к копейкам. Получались симпатичные столбики. Казалось, дедушка играет в какую-то забавную игру.

— Дедушка, не разваливай их! — просил я. — Приходится, внучек.

Он медленно передвигал столбики по столу, приговаривая:

— Вот этот надо отдать за аренду… Этот — за товар… Этот — налоги… Этот — дрова… Этот — исправнику… А вот этот столбик наш.

— Да тут же одни копейки, дедушка!

— Ничего, внучек. Иной раз и копейка годится!

Дедушка рассыпал копеечный столбик, выбрал самую новенькую копейку и дал мне.

— Она золотая, да? — спросил я.

— А как же! — усмехнулся дедушка. — Обязательно.

Я зажал монетку в кулак и выбежал на улицу. Не помню уж, что я на неё купил. Главное, что через много-много лет я вспомнил про неё и написал рассказ «Золотой грошик». Значит, дедушка был прав — копейка пригодилась.

Но дело не в этом…

Примерно в одно время с дедушкой домой приходил и его сын Рафаил. Он приходил грязный, усталый, от него пахло чем-то кислым, чем-то острым, похожим на спирт. Он долго умывался в просторных сенях над бадейкой, а я сливал ему из тяжёлой медной кружки с двумя ручками. Потом он заходил в комнату, вытирал руки полотенцем и, глядя, как дедушка выстраивает свои столбики, говорил:

— Ну что, отец? Много наторговал клюквой?

— Плохо, сынок! — отвечал дедушка. — На жизнь ничего не остаётся. А у тебя?

— У меня не лучше, — отвечал Рафаил, — но я хоть восемь кож сегодня сделал. Из них люди сапоги сошьют. А ты что, отец? Купил — продал, купил — продал… Кому от этого польза?

— Что делать, сынок, — отвечал дедушка и снова принимался шёпотом считать свои монетки: — Двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь…

А я завидовал дяде Рафаилу. Мне тоже хотелось весь день делать кожи, а вечером приходить домой и подставлять руки какому-нибудь мальчику, который будет мне поливать из кружки, а потом по-хозяйски садиться за стол и ждать заслуженного обеда…

В Сморгони было много кожевенных заводов — и больших и маленьких. Не мудрено, что воздух в городе был наполнен ароматом дубильных ям и котлов. Местные жители, правда, этого не чувствовали. Но приезжие всегда затыкали носы и говорили: