Учитель, пытаясь воспроизвести «способ фюрера», довольно удачно имитировал его позу и жесты. Но удивительно: в его передаче и несомненно точном подражании раскрывалась отнюдь не гениальность фюрера. Это была скорее талантливая карикатура.

— То, что вы говорите, чрезвычайно интересно, господин учитель, — сказал я вполне искренне, — продолжайте, пожалуйста.

— Мы имеем предпосылку, преподанную спокойным голосом, без особого нажима. Второй этап: та же мысль передается уже путем внушения. Результат — полная передача идеи, она овладевает слушателями. Слушатели понесут ее дальше.

Учитель сделал протяженный жест, как бы показывая, в какие дали слушатели понесут идею фюрера.

— А слушатели тоже будут нести эту идею «поэтапно»? — спросил я.

Глаза учителя блеснули торжеством.

— Вот именно. Цепная реакция. После христианства, — учитель заговорщически нагнулся к моему уху, — еще не было учения столь доходчивого и столь угодного массам, как национал-социализм.

— Ну, а социализм просто? — спросил я неосторожно. — Он ведь тоже, особенно в Германии…

Можно было сразу понять, что я плеснул масла в огонь. Учитель схватил меня за рукав, словно собирался оторвать его напрочь. Мне показалось, что проволочные усики его стали дыбом.

— Человечество блуждало в потемках много веков. Более того, когда в Мюнхене в двадцать первом впервые блеснула искра, ее едва не затоптали сапоги безумцев. Но руки старых бойцов пронесли факел…

Учитель уже стоял, голос его как бы сломался, зазвучал резко, пронзительно, он подпрыгнул на носках. Речь его стала бессвязной, она выбрасывалась толчками, как пена из испорченного «Минимакса». Я понял, что присутствую при «втором этапе»…

Учитель демонстрировал «способ фюрера», но перед кем? Я огляделся. Ни одного посетителя в кафе не осталось. И мне показалось, что даже хозяин спрятался за стойкой.

Только из внутренних дверей с любопытством выглядывала судомойка в клеенчатом фартуке. На ее лице было написано абсолютное восхищение.

Учитель все более бессвязно, но все с большим накалом мчался к финишу. И наконец, словно неожиданно кончился завод, упал на стул в изнеможении.

— Ирма, подай содовой! — сказал хозяин, возникая за стойкой.

Ирма, давясь от смеха и почтительности, поставила перед учителем запотевшую бутылочку и фужер.

Убедившись, что руки у него дрожат, как у припадочного, а может, он им и был, она щелчком откинула беленькую крышечку, и когда пузырчатая струя наполнила фужер, то все эти шипящие и тут же лопающиеся пузырьки удивительным образом вошли в соответствие с речью учителя.

Я не знал, удобно ли мне ретироваться, так как оказался единственным слушателем столь страстного оратора. Что касается хозяина и Ирмы, то, видимо, им это было не в диковину. И следовательно, все эти страсти-морд асти кипели ради меня одного…

Учитель между тем понемногу отходил. Все еще тяжело дыша, он взглянул на меня, словно говоря: «Сделал все, что мог, и если не убедил вас, то не я тому виной!» Я поспешил поблагодарить его за предметный урок ораторского искусства.

— И в этом, как во многом другом, я только ученик, — ответил он.

Я подождал, пока он уйдет, так как мне хотелось поговорить о нем. Когда он покинул кафе, я спросил у хозяина:

— Господин учитель всегда произносит такие речи?

Хозяин усмехнулся и, почесав за ухом, сказал, понизив голос:

— Мы-то его давно знаем. Но он кидается на каждого нового человека. У него это, — он покрутил пальцем около лба, — пунктик: он подражает речам фюрера.

— Как? Вы считаете его не совсем… — я повторил жест хозяина.

— Как вам сказать? — глубокомысленно произнес он. — Их ведь не разберешь: кто действительно того… а кто — придуривается.

Не знаю почему, но мне расхотелось оставаться в одиночестве. То ли тоску навел на меня помешанный учитель, то ли вдруг изменившаяся погода: налетел ветер, и в небе заклубились тучи, похожие в своем быстром беге на страшные мотки перекати-поля, которые я видел в каком-то советском фильме, где действие разыгрывается в степях. Случайное воспоминание, как это часто бывало, кольнуло, но я привычно отогнал его. И все же почувствовал острую необходимость как-то встряхнуться, переключиться на другую волну.

И я поехал на Фридрихштрассе, в ту ее часть, где она уже перестает быть респектабельной торговой улицей…

Да, здесь уже не было ни нарядных кафе, ни элегантных витрин, ни фланирующих по тротуарам хорошо одетых мужчин и женщин. Улица как бы затухала в этих кварталах. Вывески «психоаналитиков», «угадывателей мыслей» и просто гадалок, гипнотизеров, «специалистов по врачебным и иным внушениям», — как обещала реклама, — привлекали внимание прохожего «от обратного»: чем уродливее выглядела реклама, тем более она оправдывала свое назначение. Поэтому здесь поражали воображение намалеванные на металлических щитах или фанере остроносые маги в плащах со звездами, горбатые старухи с черным котом на плече, а в одной витрине я увидел человеческий скелет, в глазных впадинах которого зажигался и гаснул зеленый свет. Скелет был опознавательным знаком «Фирмы по разгадыванию снов».

Территория, оккупированная мистикой, представляла собой некое целое, словно здесь было свое государство, свой рейх, находящийся, впрочем, в дружбе с главным рейхом, поощрявшим всякие оккультные начинания.

Магазин «Предметов смеха», казалось бы, не подходил сюда по «профилю», но сейчас мне почудилось, что и в его витрине, с этими страшненькими масками и уродцами, присутствует некий трансцедентальный дух…

Длинное и узкое, словно кегельбан, помещение выглядело просто какой-то затхлой дырой. Пахло резиновым клеем и пылью. Пыль танцевала в солнечном луче, прорвавшемся все-таки хоть к концу дня из скопища серых туч. Но он только подчеркнул мрачность «Магазина предметов смеха».

Нет, отнюдь не настраивали на веселый лад гирлянды запыленных бумажных фонариков под потолком и свисающие оттуда уродцы. Как в Вальпургиевой ночи, плясали ведьмы и черти, подвешенные на нитках, — какой там смех! — мороз подирал по коже.

За прилавком стоял широкоплечий мужчина лет за пятьдесят, но с молодежной прической «гольф». Рыжеватые волосы, длинные и собранные на затылке, подчеркивали, что лицо у него бурачно-красное: то ли от загара, то ли от пива. По виду его можно было принять за вышедшего в тираж боксера.

Как положено, он приветствовал меня первый, прежде чем я открыл рот, и спросил: чего бы я хотел?

Убедившись, что девушки поблизости не видно, я замялся, что он истолковал по-своему. Подмигнув мне довольно похабно, он с ухмылкой панельной девицы произнес не вопросительно, а как удачную догадку:

— Интересуемся французскими открытками!..

Конечно, я понятия не имел ни о каких «французских открытках», а что такое порнография, знал из литературы. Но от всей повадки этого типа на меня нашло озарение. И то, что я все же не сразу сообразил, в чем дело, почему-то меня страшно разозлило.

Я ответил, что не достиг еще того возраста, когда интересуются подобными вещами, — накося выкуси!

— Может быть, другой «мужской товар»? — продолжал веселиться этот тип.

— И другого не надо, — отрезал я и подумал, что, кажется, придется уйти ни с чем: я решительно не хотел продолжать общение с этим рыжим. Мне было противно его внезапное оживление и даже его чересчур яркий галстук: не мальчик, пора бы поспокойней!..

— Ну тогда с вами займется моя продавщица! — миролюбиво ответил он и ушел за бархатную портьеру. Почти в ту же минуту, словно в театре, ее раздвинула Иоганна Риц…

Несмотря на то что на ней был фирменный халатик из блестящего шелка с эмблемой магазина, она выглядела нарядной. Может быть, от хорошо причесанной головки или от кружевного воротничка, лежащего вокруг ее шеи, как белый пушистый котенок. А может быть, взгляд блестящих карих глаз сообщал девушке это сияние, я бы сказал, лучезарность, если бы не та же отмеченная мною при первом взгляде тень, то особое выражение лица…