Человек молчал, разглядывая меня маленькими медвежьими глазками.

Я замялся:

— Ведь они живут в этом доме — у меня адрес…

— Жили, — бросил мой собеседник. — Курите?

— Да-да! — Я протянул ему пачку «Фемины», он вытащил сигарету и, помяв ее, бросил в рот.

Пока я нащупывал в кармане зажигалку, он подал мне кресало:

— Мы все теперь такие мастерим: дешево, прочно и не воняет.

Я согласился, что действительно «этот теперешний эрзац-бензин…». Мне было абсолютно не до того. Слово «жили» меня как обухом по голове…

— Господин… — я, как на грех, забыл фамилию, прочитанную на двери, он подсказал мне, но совсем другую: Газфункель… — Уважаемый господин Газфункель, вы ведь тут давно живете…

— Это кто вам сказал? — встрепенулся он, будто я открыл бог знает какую тайну.

— Да у вас внизу, ваши соседи.

Газфункель бросил недовольный взгляд на пол, словно ожидал увидеть там болтунов из нижнего этажа.

— Слабые сигареты, — сказал он и, без всякой связи с предыдущим, объявил: — У меня не ангина, вы не подумайте. Мне горячая стружка резанула по горлу… Как ножом.

Ни про какую ангину я, конечно, не думал, а насчет стружки сказал на всякий случай:

— Ай-яй-яй, какая неприятность. Сейчас часты травмы на производстве. — «Господи, неужели я напрасно сижу здесь и болтаю? А он ничего не знает…»

Так как Газфункель молчал, я извинился за беспокойство и заметил, что, видимо, он не может мне ничем помочь, ничего не зная об интересующем меня… И кажется, попал в точку, — он как будто даже обиделся:

— Я как раз знаю… — он выдержал паузу и веско добавил: — Но помочь ничем не могу. Дело в том, что Купшеков, всю семью, — они жили здесь, подо мной, — он топнул ногой для пущей наглядности, — забрало гестапо.

— Как? — г вырвалось у меня.

Наверное, я побледнел или еще чем-то выдал свое волнение, потому что Газфункель сразу спросил:

— А вы знали Купшеков?

— Нет. Только со слов моего друга. Мне очень-очень жаль, господин Газфункель…

— Подождите. Сейчас вернется мой зять, муж моей дочки, Госсенс. Он пошел за куревом.

Я не спросил, зачем мне его зять Госсенс. Мне было все равно. Ужасное безразличие разлилось, казалось, по всему моему телу, мне не хотелось ни уходить, ни оставаться. Я с ужасом подумал, что должен оторвать себя от стула, на котором я сидел под пытливым взглядом странного человека, раненного металлической стружкой.

В это время кто-то со щелчком открыл своим ключом дверь и завозился в передней.

— Пауль, поди сюда! — требовательно закричал Газфункель.

Вошел молодой парень: видно, он, не сняв даже домашней куртки, побежал за табаком, пачку которого тут же выложил на стол. Обстоятельный парень, работяга. Наверное, он и замок врезал, и устроил молоточек…

— Вот, — кивнул на меня Газфункель, — ищет Купшеков.

Молодой человек то ли нахмурился, то ли удивился. Я начал снова объяснять:

— Мой друг… хотел сообщить родителям… — словом, все сначала.

Парень точно бы отошел: поверил.

— Что я вам могу сказать? Это произошло вскоре после того, как пришло известие о том, что Арнольд Купшек пал как герой… — Он немножко подумал, но все же решился: — Видите ли, когда нагрянуло гестапо, я, по просьбе нашего блоклейтера, пошел понятым в квартиру Купшеков. Там у них даже пол подняли — искали, уж не знаю что. А потом их забрали. Увезли на «Зеленой Минне», — добавил он для точности.

— Всех? — спросил я.

— Старика и двух сыновей. Там еще сестра была, так она с женщинами подалась в деревню с самого лета. Уж не знаю, право, куда. Вы не слышали, отец?

— Нет, — отрезал Газфункель, — я и со стариком-то дружбы не водил.

С усилием я поднялся. Подумав, попрощался «спокойным образом» и вспомнил, что так же и здоровался.

Ни отец, ни сын не произнесли «немецкого приветствия».

— Доброй ночи! — сказал молодой с сожалением.

— Всех благ, — проворчал старший, поправляя сползавший шарф.

Небо было ясно, проступали звезды. Точно угадывалось, что ночью пойдет снег. Я забыл, с какой стороны подходил к дому, и вышел совсем на другую улицу. Мне пришлось долго искать остановку омнибуса. Оказалось, что я попал в тот самый, которым прибыл сюда. Я бы не заметил этого, если бы кондукторша со смехом не бросила мне: «Вы так и будете всегда со мной ездить?»

Ей хотелось переброситься со мной веселыми и незначительными репликами в пустом омнибусе, но я не был к этому расположен.

Я устал. От бесплодности поисков, от надежд и разочарований. От вечного одиночества.

Были тяжелы мои снопы… Где же он, мой отдых?

На Линденвег меня ждало письмо. Я узнал торопливый, нервный почерк Иоганны. Она писала, чтобы я ни в коем случае не заходил к ней в магазин, но обязательно пришел в субботу в обеденный перерыв в кафе на углу Егерштрассе. «Там, где бочонки», — в скобках добавила она, потому что мы уже как-то пили там пиво, сидя на бочонках, заменявших стулья. Я вспомнил еще, что горчицу там подавали в маленьких фаянсовых унитазиках.

Мне не удалась новая жизнь. Зато старая лезла во все щели.

Конец первой части

Все изменилось. Все радикально изменилось за время моего, не такого уж долгого, отсутствия. Закономерность перемен была понятна и все же они поражали на каждом шагу.

И месяц назад Берлин, конечно, был столицей воюющего государства, но воюющего успешно и изготовившегося вот-вот схватить железной рукой давно уготованную победу.

Берлин, даже со своими нехватками, с бессонными ночами в бомбоубежищах, с письмами в конвертах, окаймленных траурной полосой, — со всеми черными воронами войны, презрев все это, замер в радостном ожидании. На хмельном пиру войны он лежал, как блюдо, на которое вот-вот будет водружена голова поверженного врага.

И даже тогда, когда уже стало ясным, что наступление на Москву остановлено, что непобедимость бронетанковой техники рейха не совсем то «чудо», которое имелось в виду, а пресловутый «дух войск» — не раз навсегда данное условие задачи, а в свою очередь зависит от других условий и, может быть, вовсе не от воли божьей и даже не от воли фюрера… Даже тогда, когда все это стало ясным, столица держалась.

Она держалась, как человек, потерявший проценты со своего капитала, но не сам капитал. Капитал, на который обязательно набегут — уж таково его свойство! — новые проценты.

Сейчас мне показалось, что столица держится лишь силой инерции, а не силою духа.

Люди стали меньше говорить. В поездах, на улице около вывешенных бюллетеней, в пивных и трамваях уже не слышался привычный говорок всезнайки «политикера»; кончилась пора бесконечных прогнозов близкой победы, горделивого перебирания доводов в ее пользу, исчезла потребность в общении друг с другом по всякому поводу, но по существу — для обсуждения все новых вариантов того же счастливого конца…

Все эти характерные приметы первого этапа войны — этапа тотального наступления по всему фронту — еще держались некоторое время, но сейчас рухнули. Роковое значение «неудачи» под Москвой, — слова «разгром» избегали, — нельзя было ни скрыть, ни замолчать, ни преуменьшить.

В сообщениях прессы слова, относящиеся к Москве, — «немедленное падение», «подавление остатков сопротивления», «последнее решающее усилие» — заменились другими: «выравнивание фронта», «эластичная оборона» и даже: «непредвиденные аспекты войны».

Даже Германское информбюро стало избегать любимого своего выражения: «апогей нашего наступления», ограничиваясь более скромным: «собирание сил для нового удара», с предусмотрительным опусканием слова «решающего». «Мы видим вдали свет нового утра… — с запрограммированной лиричностью говорил Геббельс, — но за это утро еще надо бороться».