Лени спросила: не сварить ли мне кофе? Кажется, У фрау Муймер есть еще немного хорошего ячменного кофе.

Пока она без стеснения рыскала по полкам, я умылся и надел чистую рубашку. Когда я вышел в кухню, Ленхен в клетчатом платьице с белым воротником сидела на хозяйкином месте, а стол был накрыт с некоторым даже изяществом, на что уж никак не была способна фрау Муймер. И горшок с комнатной фиалкой с подоконника перебрался на поднос с чашками.

— Слушай, Лени, да ты образцовая жена… в потенции.

По ее лицу я понял, что слово «потенция» ей незнакомо, и объяснил не совсем точно:

— Будешь ею.

Лени надула губы:

— Если война затянется, то я не буду никакой женой.

Я уклонился от развития этой темы:

— Может быть, ты расскажешь мне новости, Ленхен. Как дядя воспринял крушение наших надежд?

— Вы насчет Москвы?

— Конечно.

— Дядя говорит, что это еще не вечер.

— Видишь, какой умный дядя. А Поппи — тот с горя подох!

— Вот уж нет. Его оголодавшие коты сожрали. На крыше.

— На крыше? Как он туда попал?

— Альбертина забыла закрыть клетку, а он высоко не летал…

— Да, невысоко летал…

Мы пили кофе и болтали.

— Мальчишки говорили, что он кричал «Хайль Гитлер!», но коты ничего не слушали… — Лени был не чужд юмор.

— А ты по-прежнему утепляешь отпускников?

— Нет. Я больше не бываю на вокзале.

— В самом деле? Почему же?

— Так. — В Ленхен появилось что-то новое. Раньше она была словно мягкий, расползающийся комочек теста. Сейчас из нее, кажется, выпеклась булочка, может быть даже с изюминкой. В ней чувствовалась какая-то завершенность.

— Ты что-то от меня скрываешь, Лени, — сказал я наугад. — Но если это касается лично тебя и ты не хочешь ни с кем делиться, — это твое дело.

— Это не меня касается, это касается вашей Альбертины… — выпалила она и с неожиданной яростью закричала — Она страшная, страшная!.. Я ее ненавижу! — Ленхен заплакала по-детски громко и обильно.

Я с сожалением оставил свой кофе и принялся выяснять обстоятельства:

— Послушай, Ленхен, если это так серьезно, то, я думаю, мне надо быть в курсе дела. Ведь я считаю фрау Муймер доброй женщиной, хорошей христианкой…

— Она ведьма! — закричала Лени, поразив меня полным совпадением с моими собственными оценками.

— Наверное, ты имеешь основания так говорить, Лени…

— Конечно, имею! Имею! — закричала она, стуча кулачками по столу так, что зазвенела посуда.

— И ты ничего не скажешь мне на этот счет?

— Скажу, если вы поклянетесь… Жизнью фюрера! Что сохраните все в тайне.

Я с легким сердцем исполнил ее желание, мечтая стать клятвопреступником.

— Изволь, раз это так серьезно…

— Очень. Если узнает дядя, он отправит меня в колонию, к малолетним убийцам!

Меня интересовало все, что касалось Альбертины, и потому я внимательно слушал, как Ленхен, глотая слезы вместе с окончанием слов, начинала издалека…

— Вы знаете, что мы выносили к поездам кофе в термосах. А иногда нас посылали на товарную станцию, чтобы мы там помогали… — она потупилась, — если нужно проводить женщину в туалет… Из эшелона.

Вот как! Гитлердевок, значит, использовали для полицейских надобностей! Давай, Ленхен, давай саморазоблачайся! Я ни в какой степени не предугадывал дальнейшего.

— И вот нас вызвали, мы думали, как обычно… Но это был совсем другой эшелон. Он не разгружался у нас, а следовал дальше куда-то. Я не знаю куда, только из вагонов выносили на носилках, как сказали, тяжелобольных, — по-моему, они были уже мертвые… И одну женщину вывели, еле живую. Я слышала, как вахмайстер сказал санитару: «Да она уже готова, врежет дуба прямо в „Зеленой Минне“…» За нее цеплялся ребенок, девочка лет пяти… — Лени опять заплакала, но сейчас я уже не мог доставить ей это удовольствие: я должен был знать, чем все это кончилось…

— Почему, собственно, ты плачешь, Лени? Тебе жалко эту женщину?

— Нет, — всхлипывая, проговорила Лени, — ее мне не жалко, ей так и надо… Но ребенка…

— Почему ты думаешь, что ей так и надо?

— Потому что эти русские или поляки, я не знаю, кто они, еще хуже цыган. А цыгане не лучше евреев…

— Так… — даже я, ко многому приученный, удивился ее «образованности», — что же дальше?

— Нам велели отвести женщину в туалет, пока придет за ней машина. Мы пошли. А потом вдруг постучали в дверь и стали торопить, торопить нас, чтобы мы скорее выводили женщину… И Лиза Хенниг, моя напарница, начала кричать на нее: «Скорей, скорей!» А я держала девочку. И когда Лиза Хенниг уже была в дверях и подталкивала женщину, та на меня так посмотрела… О, Вальтер! Она не забыла своего ребенка в этой вонючей вокзальной уборной! Она оставила его мне! Вы понимаете, Вальтер? Нарочно, нарочно оставила мне…

Лени зарыдала. На этот раз я дал ей выплакаться. Я уже догадывался о дальнейшем, у меня уже знакомо дрожало все внутри и пересохло в горле. Что должен был испытывать я, если даже Лени… Лени с ее познаниями насчет русских и цыган!

— Я не могу дальше, Вальтер, это так ужасно, так ужасно! — Лени схватила мою руку, и, чтобы ее успокоить, я погладил ее по мокрой от слез щеке.

— Я думаю, тебе станет легче, если ты со мной поделишься, Лени.

— Правда? — доверчиво протянула она. — Вы ведь никому, да?..

— Конечно. Я же поклялся. Жизнью фюрера. Говори дальше, Лени.

— Я стою с этой девочкой. И вдруг вбегает Лиза Хенниг: она-то начисто забыла про ребенка! И страшно испугалась: что теперь нам будет? «Какая подлая, — говорит Лиза Хенниг, — подкинула нам своего ребенка. Теперь мы будем отвечать». И тут меня что-то толкнуло. «Знаешь, Лиза, — говорю я, — ты об этом не беспокойся, я ребенка сама доставлю, куда надо.

А куда — мне скажет мой дядя, блоклейтер и партайгеноссе». Лиза обрадовалась, конечно, и сразу сказала: «Ну, я пошла!» А я с девочкой поехала домой…

— Домой?

— Ну конечно, Вальтер, не к нам домой. Не к дяде же. А к нашему дому… Вальтер, как вы думаете, куда я привела ребенка?..

Тут и думать нечего было.

— К Альбертине?

— Я думала так: она — добрая женщина. Она же день и ночь талдычит о справедливости и немецкой честности… О, Вальтер, ну куда же мне было деться с этой девочкой?.. Я еще вспомнила: говорили, что дети этих… Что они все умирают, потому что их не кормят. Неужели это правда, Вальтер?..

— Что было дальше, Лени?

— Было ужасно, Вальтер… Альбертина хотела тут же вызвать дядю… Но я стала ее так просить, я так плакала… Чтобы она хоть меня не губила, что я исправлюсь… А она орала: «Это не арийский ребенок. Это грех перед собственной кровью — заботиться о таких детях». — «А как же Христос? Он велел любить всех людей?» — кричала я. А она тоже закричала, что я «прогнила», что я забыла про истоки… И про этих… буцефалов.

— Брахицефалов, — догадался я.

— А девочка сидела голодная, потому что я не могла попросить для нее что-нибудь. И такая перепуганная, что даже не плакала… Потом Альбертина оделась и, хлопнув дверью, ушла. И тут я накормила девочку всем, что было вот в этом шкафчике. Я знала, что Альбертина отправит ее… О боже мой, боже мой, лучше бы я ее сунула вместе с матерью в машину!

— И ее забрали?

— Конечно. А я убежала, чтобы этого не видеть. И очень боялась, что старуха скажет дяде, а он запросто может меня упечь в колонию, где малолетние преступники… Может ведь? Да, Вальтер?

— Дядя все может, — предположил я мрачно.

— И я убежала… — Лени помолчала и уже другим тоном, тихо и без всякого выражения, докончила: — Я пошла к одному своему знакомому, он служит в люфтваффе, у него все довоенные пластинки, шлягеры… Там было весело. И я вернулась домой, когда дядя и тетя уже спали… А утром ушла — они тоже спали.

— И Альбертина не донесла на тебя дяде?

— Нет.

— Скажи спасибо и за это. — Я был как-то весь разбит от рассказа Лени, от своих мыслей…

— Вальтер, неужели я совершила что-то страшное? Такое, за что меня надо упечь в колонию?