Попытаемся проанализировать, что такое воинский гомоэрос и гомосекс. Прежде всего отметим, что при определенном устройстве „воинского обслуживания“ (назовем так!) той или иной цивилизационной модели отношения гомо возможны именно в качестве нормативных. То есть: совершенно нормативны, „законны“ и желательны (и даже непременны) отношения гомо в системе дружинного воинства. Почему? А вот причины весьма конкретны.

„Дружина“ — воинская корпорация, корпоративное объединение формируется в цивилизационной модели, где правитель одновременно (и как правило) исполняет и функции полководца. Устройство подобного общества — родовое (зачастую даже еще не родо-клановое). В отличие от „людей рода“ — основной единицы подобного общества, связанных „кровным“, „физиологическим“ родством; объединение дружинников основано на отношениях „вне рода“, „вне кровного родства“; более того, принципиально подчеркивается пренебрежение подобным родством. Любопытно, что элементы подобных прототипных идеологических построений благополучно (хотя и в более или менее одиозном виде) дожили до наших дней. Так, на территории Балканского полуострова, где институт разбойничьих дружин просуществовал до второй половины XIX века, существовали разные варианты поговорки: гайдук (участник подобного объединения) не кормит мать, не женится, не устраивает хозяйства и др. варианты.

Так называемые „солдатские“ песни с конструкциями типа: „наши жены — пушки заряжены“ достаточно известны. Популярен фольклорный сюжет: дружинник, отталкивающий „женщину рода“ (мать, сестру в поздних интерпретациях), препятствующую его уходу; так юноша Бошко отталкивает свою сестру Милицу в одном из сюжетов сербского Косовского цикла. Уже при наличии института регулярной (или прототипной регулярной) армии мотив отталкивания или даже и убийства (ритуального, по сути) „женщины рода“ как символического „препятствующего“ начала трансформируется, все более изменяясь и, что называется, „смягчаясь“, в классический мотив европейской поп-культурной модели: прощание „солдата“ с „любимой“, акцентуация „ожидания“.

Ханжество и определенная бессмыслица в данном случае бьют, что называется, в глаза. В форме лапидарного приказа (такого „монженеральского“) подобная суровая установка сформулирована Симоновым. Известное: „Жди меня“… (Впрочем, Симонов всего лишь переиначил более тонкое Николая Гумилева: „Жди меня, я не вернусь.“) Подсознательно ощущая ханжество и, в сущности, неестественность ситуации, поэт дирижирует чувствами посредством повелительных конструкций, варьируя короткую рубленую команду „Жди!..“ И… нечаянно (или как бы нечаянно) проговаривается: „Только очень жди.“ Очень! А еще лучше звучало бы: „Все недождавшиеся, как мужчины, так и женщины, будут расстреляны“…

Что оно такое, общество, невротизированное подобными установками? То есть тысячи и тысячи мужчин, „призванных в армию“, то есть „непрофессионалов“, оказываются под прессингом официального запрета на сексуальные контакты. На другом полюсе — другие жертвы этого запрета — жены и невесты „в тылу“.

Любопытно, что советские писательницы Г. Николаева, Ю. Капусто, В. Панова осмелились едва ли не в полный голос сказать об этой трагической ситуации. Возможно также, что не все молодые люди знают сегодня, что „советская женщина-военнослужащая“ получала короткий отпуск „по беременности и родам“, и затем, почти тотчас обязана была вернуться „на театр военных действий“.

В известной пьесе В. Розова „Вечно живые“ (по ней поставлен фильм „Летят журавли“) героиня всего лишь… вышла замуж, зная, что ее жених пропал без вести. Но за этот „проступок“ автор наказывает ее пожизненным одиночеством и заставляет произносить самобичевательные монологи.

В повести П. Распутина „Живи и помни“ (ага, снова повелительное наклонение!) крестьянин Андрей Гуськов бежит из армии, жена Настюха прячет его. Поставленные в силу законодательных установок „вне общества“ оба гибнут: женщина кончает с собой, мужчина бежит без надежды на спасение. Впрочем, абсолютно ясно, что именно подобные идеологические установки и порождают, продуцируют пресловутую „двойную мораль“ и то, что именуется традиционно „развращенностью“, то есть практически перманентное нарушение официальных „повелительных наклонений“, поскольку люди хорошо понимают, что пунктуальное следование всем этим „очень жди“ и „помни всю жизнь“ просто-напросто грозит уничтожить их, лишая возможности слишком многих физиологических отправлений…

Таким образом, такая модель воинского обслуживания как регулярная армия формирует, в сущности, некое сложно устроенное „культурное пространство“, прежде всего характеризующееся колоссальным разрывом между „идеалами“ и „действительной жизнью“. Чего греха таить, это постоянное и мучительное для человека противоречие, это доминирование ханжества производят дурное впечатление; но, судя по всему, регулярная армия в качестве „цивилизационной доминанты“ — неминуемый этап развития, неминуемый этап того самого пути человечества, другой вопрос: насколько люди способны, осознав, откуда они пришли и куда они идут, сделать свое существование менее мучительным и ханжеским…

Впрочем, мы далеко забежали, и потому… быстро-быстро — назад к дружине… Она — простой, просто и естественно устроенный институт, и продуцирует весьма простую, непротиворечивую культуру, (И — опять же — другой вопрос: возможно ли задержаться на этой стадии простоты, естественности и непротиворечивости? Нет, вероятнее всего, невозможно. Но, быть может, возможно достижение гармонии после того, как человечество обогатило и утончило себя веками противоречивости?)…

Итак, прежде всего: дружинник выходит из „рода“ и вступает в корпоративное объединение, причем его место теперь регламентировано не родовыми, „кровными“ связями, но во многом качествами его личности, его собственной одаренностью. Дружины по самой сути своей — малочисленны. Вооружение, конь, доспехи — все это стоит недешево. Структура дружинного боя — ряд одновременно происходящих поединков. Итак, в бою вычленяется некая „единица“ — „пара“: „я и враг“. „Помощь“ поединщикам, нападение „третьего лица“ на „врага“ не приняты „дружинным кодексом“, осуждаются как некорректность, „вероломство“. „Враг“, „человек из другой дружины“, будучи побежден в „честном бою“ (корректном, „невероломном“) сравнительно легко преображается в „друга“… Вот как это описано, например, в русской сказке из собрания А.Н. Афанасьева „Иван-царевич и Белый Полянин“:

„Сели они на своих богатырских коней, съехались и ударились… Иван-царевич вышиб из седла Белого Полянина и занес над ним острый меч. Взмолился ему Белый Полянин: „Не дай мне смерти, дай мне живот! Назовусь твоим меньшим братом, вместо отца почитать буду“. Иван-царевич взял его за руку, поднял с земли, поцеловал в уста и назвал своим меньшим братом.“

Нарисованную яркую картинку правильнее будет полагать отражением некоего ритуального „посвящения в младшие“, включавшего ритуальную имитацию поединка и сугубо сексуальные ритуальные действия: поцелуй и… коитус (как мы далее увидим). Но кем же становится Белый Полянин для Ивана-царевича — „сыном“ или „меньшим братом“? Судя по всему, „отец“ в подобные тексты „залегает“, что называется, вследствие определенного смешения понятий о „старшинстве и меньшинстве“ (не забудем, что записи, подобных текстов сделаны поздно, не ранее второй половины XIX века; информаторы-рассказчики не осознавали в полной мере смысловой нагрузки излагаемых сюжетов). Как правило, в подобных текстах фигурирует „меньшой брат“, „большой брат“, „дядька“ (и сразу вспомним армейского „деда“ и именительный множественного — деды, с несомненным аналогом — „дядья“).

Как мы уже определили, „единицей“ дружинного устройства является — пара, „старший и младший“. Причем формирование именно такой „единицы“ — удивительно естественный процесс. „Младший“ — лицо, подвергающееся боевому обучению, его учат приемам ведения поединка. Но при этом „младший“ — не „слуга“; функции „слуги“ он иногда принимает лишь на короткое время „учебного искуса“. Естественно, что приемам поединка „один на один“ и обучаются „один на один“, а не „в строю“… „Младший“ и „старший“ естественным образом связуются теплыми отношениями духовной и телесной близости.