Поворачиваясь во все стороны, Степаныч считал башенные краны. Их было много, они росли в конце улиц, поднимались из зелени садов, их стальные руки неслышно и спокойно работали…

— Что ж так много строите? Новые заводы тут есть?

— На нашем заводе и новые цеха появляются. Вот пускаем большой сернокислотный — просто как новый завод… Удобрение будем делать фосфорное — очень это важный, очень нужный продукт. Да ведь дело не в том, что завод новый появляется, — дети новые появляются!.. Им жить надо как следует, им и ясли надобно строить, и детские сады, и школы. А потом, глядь, и уже квартиры им требуются… Это хорошо! Ну, и строить нам сейчас легко. Направо посмотрите. Видите там вот эти длинные серые цеха?

— Вижу.

— Это наш домостроительный комбинат. Туда дальше, значит, цепочка наша тянется…

— Это какая же цепочка?

— А та, что началась от нашей станции. Построили станцию. Стала она давать ток для алюминиевого завода. А из глинозема не только алюминий получается, по и самый лучший цемент. А цемент, значит, идет сюда — на домостроительный комбинат.

— Тут, значит, кончается цепочка, начатая станцией?

— Нет, цепочка кончается вот тут. — Степаныч показал на окружающие нас дома. — Вот тут, в этих домах, в детских садах, да школах, да в клубах и стадионах, она кончается. Да и кончается ли она? Ведь не для домов старались — для людей, что в них живут. Вот для этих ребят. Вырастут, потянут они цепочку нашу дальше…

Я понимал, что мне нельзя себя так вести, но я не мог глаз оторвать от этого старика. Сам я уже немолодой и многое повидал. Видел станции куда большие, чем Волховская, видел и заводы, такие огромные, что Волховский алюминиевый по сравнению с ними выглядит небольшим цехом. Видел и большие новые города, в которых одна улица была побольше всего Волхова… Но никогда я еще не видел кусочка земли, на котором вот так, наглядно, как на школьном макете, была бы раскрыта вся история нашей страны. Ее прошлое, ее настоящее, ее будущее!.. И все это было делом рук вот этого маленького человека, одетого в серый парусиновый пиджак, в ситцевую рубашку с полосками… Его руки и руки его товарищей создали все красивое, прочное, человечески милое, что лежало вокруг меня…

— А какая у вас основная специальность, Григорий Степанович?

— А основная моя специальность — коммунист. И плитоломом я был и монтажником. И учился. И советским работником был. Но это все — дополнительные, что ли, специальности. А основная — коммунист я. Вот хожу по городу, и навстречу мне идут инженеры, мастера, машинисты, монтеры, учителя. А это все мои товарищи по основной специальности. И старые и молодые. Есть среди них такие — я у их отцов торжественное обещание принимал, когда они в пионеры вступали… Вот, значит, как дело-то идет, какой человеческий след мы после себя оставляем…

— Когда-нибудь, Григорий Степанович, вам и вашим товарищам здесь будет памятник поставлен…

— Так он уже стоит, этот памятник. Вот он — станция, завод, город… Раньше говорили: дерево человек посадил — память оставил. А мы не дерево одно — леса, парки, заводы, города оставим. Социализм оставим. Как это у Маяковского про памятник сказано?

— «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм».

— Вот-вот… Это и будет самый красивый, самый правильный памятник. И не одному, а всем людям нашей специальности. И будет он называться почти так, как мы себя называем… А вы что, писать хотите про Волхов, про станцию?

— Хочу. Чтобы самому вспомнить и другим напомнить про тех, кто все это сделал…

— Ну, пишите… Конечно, надобно это, великое время было, и нельзя про это забывать… Тут и помоложе меня есть, из комсомольцев. Они вам порасскажут интереснее, чем я, больше помнят… А только, знаете, не пишите вы наших фамилий… Вот, бывает, читаешь — все правильно написано, правда все, а как-то неудобно, нехорошо себя чувствуешь… Про одних написали, про других не написали… А они такие же, столько же делали. А то и побольше… Кто читать будет, тому ведь одинаково, как фамилия — Иванов ли, Петров ли. Люди делали. Коммунисты, комсомольцы… Вот так. А?

— Хорошо, Григорий Степанович.

— Ну, пойду на шестую. Я еще сегодня там не был. Гуляйте… — сказал он мне совсем по-домашнему.

И, как он хотел, так мы его и будем звать. Ну, скажем, Омулев. Григорий Степанович Омулев. Степаныч…

Из всех многочисленных надписей, плакатов и объявлений, которых насмотрелся Гриша Варенцов в свой первый день на Волховстройке, эта была вторая, наиболее поразившая его. Первая была выведена красивыми печатными буквами на куске жести, аккуратно и прочно прибитой к углу дощатого сарайчика, почти такого же, какой стоял во дворе дома в Тихвине, где жил Гриша. «Волховский проспект» — вот что было написано на этой дощечке. Варенцов был не только грамотным, он был сознательным парнем и перечитал почти всю укомовскую библиотеку. Он знал, что проспект — это что-то очень большое, городское, красивое. Как самая большая улица в Петрограде, что называется гордо и величественно — «Проспект 25-го Октября». А раньше эта улица называлась «Невский проспект», и рисунки этой улицы он видел в самых разных книжках.

А Волховский проспект был просто широкой и грязной дорогой, проложенной среди обыкновенного ржаного поля… Рожь уже была налитой, высокой, только за ней плохо смотрели. Колосья перепутались, а само поле истоптано узенькими тропками, стекавшимися к Волховскому проспекту. Видно, ленятся жители проспекта обходить все поле, норовят прямиком пробежать… А самый проспект состоял из двух рядов одноэтажных разнообразных домов. Были дома длинные, с десятком скучных окон, с двумя входами — бараки для рабочих. Были дома и поменьше и покрасивее — с резными наличниками и даже резвым коньком на гребне крыши. А были и просто неказистые сарайчики, вроде такого, где висела табличка со звонким и красивым названием.

Конечно, не из одного Волховского проспекта состояло место, где Грише Варенцову надо было построить самую большую, самую могучую электрическую станцию. Такой, какой и у капиталистов нету! Было еще много чего там нагорожено, разбросано, понатыкано. Немного в стороне, около чахлого и редкого леса, в беспорядке, будто из мешка просыпанные, стояли землянки. Иные были повыше, почти как домик, и только вниз надо было по ступенькам спускаться. А другие и вовсе в земле вырыты — как пещеры какие. Так это место и называлось: «Пещерный город»… И еще какие-то строения разного и неизвестного назначения стояли в самых неожиданных местах.

И вот одно из них поразило Гришу еще больше, чем Волховский проспект. Небольшой рубленый домик без окон стоял одиноко на отлете, у самого края безбрежного болота. Был он отгорожен наспех сделанным забором из колючей проволоки. Колья забора покосились, ржавая проволока в нескольких местах провисла до земли, а то и была вбита каблуками в сухую глинистую землю. Через открытый проем двери в темной глубине домика были видны стоящие друг на друге деревянные ящики. Такие же ящики лежали на земле у входа, и на них, как на деревенской завалинке, сидели двое рабочих. Все это было обычно и неинтересно. Интересен был только большой лист картона, висевший над дверью. На нем огромными кривыми буквами было красной краской написано: «Взрывоопасно!»… А кто-то еще толстым черным карандашом прибавил к красному восклицательному знаку с полдесятка своих восклицательных знаков, а сбоку старательно нарисовал длинный, узкий череп, а под ним — две скрещенные кривые кости.

— Дяденька… Товарищи! — поправился Гриша. — Что здесь опасного? Что в этих ящиках лежит?

Один из рабочих тронул рукой черный, смоляной ус и покосился на любопытствующего паренька. Нет, Гриша Варенцов не походил на деревенского разиню, каких много тут шляется… И пиджак на нем не деревенский, а галифе хотя и перешитые, да ладные, и сапоги городского покроя…