говорит: «Лицо бога смотрит оттуда, куда глядит

человек».

Не малую роль играет в сказках колдовство. Им

занимаются большей частью женщины, дервиши, кеоса.

Любопытно, что среди армян колдовство было

распространено еще в XII веке. Епископ Нерсес Благодатный

пишет в своей грамоте к тамошнему духовенству о том,

что «женщины у них занимаются ворожбой, колдовством,

приготовлением всяких напитков».

В армянских деревнях до сих пор верят колдунам.

Еще совсем недавно, лет восемьдесят — сто назад, когда

чума захаживала на Кавказ, ходили легенды о «цаеман

цогах», двух предвестниках чумы. Перед тем как

наступить чуме, два всадника, — один в черной одежде,

с черной палкой в руке, другой в красной одежде, с

красной палкой, — въезжали будто бы в деревню. Первого

встречного они заставляли итти вперед и указывать дома;

для всех людей, кроме этого невольного проводника,

цасманцоги оставались невидимыми. Войдя в дом, они

метили людей и животных красными либо черными

знаками. Помеченный черным умирал, помеченный

красным выздоравливал. Бабушка писателя Абовяна

рассказывала своему внуку, что сама была свидетельницей

посещения таких цасманцогов. Разумеется, все эти

поверья, еще живущие среди армянских крестьян, пышно

цветут и в сказках. Помимо обычных колдовских

предметов, каковы шапка-невидимка, скатерть-самобранка,

ключ-всеотмычка, есть еще подсвечники, в перестановке

которых скрыто тайное значение, чудодейственные

цветы и травы, сушеные мозги животных, бессмертная

вода, яблоки, дающие молодость, и много другого. Но

все же колдовство само по себе, как полная власть над

природой, в армянских сказках не встречается. Обычно

служит оно средством для второстепенных, низших лиц

сказки, и над ним всегда есть более высокая власть;

герои пользуются им лишь временно и, добившись своей

цели, дарят волшебные предметы кому-нибудь другому.

Несравненно более таинственное значение имеют в сказ-

как естественные дары природы и в особенности части и

соки человеческого тела. Чудодейственна зола

сожженного человека, его печень, внутренности, мозги; но ни

с чем несравнимую важность имеет молоко

животных или женщины. Быть может, тут сказывается

пастушеская душа Армении; но, конечно, полного объяснения

«культа молока» этим еще не дано. Самой важной

клятвой в сказке является «клятва молоком своей матери».

В деле питания молоко стоит на первом месте. Богатыри,

будучи детьми, отличаются тем, что сосут свою бедную

мать чуть ли не до десяти лет. Красная корова

выкормила двух сироток одним только своим молоком;

Пососать грудь женщины, даже самой свирепой, — значит

расположить ее к себе навеки и заставить относиться

по-матерински. Страшные матери дэвов укрощаются

только этим способом. Царевич забрел в пещеру и

видит там мать дэвов, крутящую веретено; она стоит

к нему спиной, перебросив через плечо свою грудь. Он

тихонько подошел к этой груди и стал сосать ее.

Страшная мать дэвов обернулась к нему, встретила его

по-матерински и помогла во всех подвигах.

Вот несколько обычаев, упоминаемых в сказках.

Часто происходит усыновление детей (иногда и

зверей), причем усыновляют маленьких и взрослых,

сирот и имеющих родителей. Любовь к потомству —

отличительная восточная черта; на детей смотрят как на

богатство. Усыновление происходит так: либо с матери

снимают рубашку и надевают ее на усыновляемого,

либо ворот ее рубашки продевают под ворот его

рубашки. С в а т о в с т в о — тоже обычно, без него почти

ни одна сказка не обходится. Перед дворцом каждого

царя имеется камень (или сиденье), предназначенный

для свах. Сюда садятся старухи, и царь сам к ним

выходит. Пастухи в конце сказок часто играют роль

счастливого вестника; их посылает тарой, встретясь с ними

в поле, возвестить царю о своем возвращении, и

счастливый царь дарит обыкновенно пастуху «халат и

розовую воду» — самый почетный подарок на Востоке.

Священный обычай гостеприимства играет в

сказках большую роль. Существует так называемый «час

для харибов», т. е. для странников, когда в городе при

колокольном звоне собирают всех странников и чуже-

родных на «трапезу»» пожертвованную богатыми

горожанами. Дервишей всякий считает за честь принять

и накормить у себя. Если гость отказывается от пищи,

он наносит тяжелое оскорбление хозяину. Смерть на

Востоке имеет характер ухода. Обычно в час смерти

кто-нибудь приходит по душу человеческую, иногда

«хогеар»— ангел смерти, а иногда монах — «вардапет».

Умирающий не хочет отдать душу, и с ним приходится

спорить; иногда он просит ангела взять взамен душу

отца или матери. В таких случаях отец и мать

решительно отказываются, и молодая жена от себя предлагает

за мужнину душу свою собственную. Последняя

подробность часто встречается и в армянских народных песнях.

Прежде чем рассказать о ней, — несколько слов

о сравнительной морфологии азиатских и

европейских литературных форм. Возьмем для примера

восточную лирику. Она довольствуется весьма скромными

(по количеству) средствами, концентрируя их

обыкновенно в пределах одного образа и стягивая все

стихотворение к двум или четырем строкам. Любимые формы

восточных стихов — двустишия, четверостишия. Но и

очень длинные стихотворения сразу могут быть

опознаны в их «атомном», частичном строении; пусть на

протяжении длинной персидской газели вьется одна

тема, пусть касыда развивает целый сюжет, — все же

строение этих стихов резко распадается на

законченные двустишия и четверостишия. Эта атомная распа-

даемость длинных стихотворений на краткие

афоризмы — характерная черта Востока с его очень

короткими ритмами; там берется только нужное коли-

чество слов, а той ритмики лишних слов, иногда вовсе

бессмысленной, но таинственно волнующей душу, как

в западной и русской поэзии (Шелли, Верлен, Фет и пр.),

такой ритмики на Востоке нет. Оттого при всей

музыкальности восточных стихов, общее впечатление от них

все же остается пластическим, образным, а не певучим .

В противоположность этой «атомности», где каждая

часть, каждая единица стиха самоценна, западные

формы можно уподобить организму с его

зависимостью всех частей друг от друга. Художественное

произведение Запада тем выше, чем полнее и

нерасторжимой проведена эта зависимость. На Востоке такая

органичность заменяется обыкновенно бесконечным

чередованием самоценных частей друг за другом. Не

останавливающееся движение равноценных единиц —

идеал Востока; органичность — самозамкнутое

совершенное целое—идеал Запада. Это приложимо и

к сказкам. По отношению к армянским сказкам можно

сказать, что в них всегда налицо атомность формы,

распадение на ряд кратких самодовлеющих сказочек,

ничем не связанных друг с другом. Такие «сказки

в сказке» чаще встречаются у армян персидских, реже

у турецких. Встречаем мы ванскую сказку, в точности

совпадающую с рамкой Шехерезады, только значительно

более короткую. Налица и жестокий царь, убивающий

своих жен, и дочь визиря с запасом сказок, и самые

эти сказки, чередующиеся до тех пор, нока гнев царя

не сменяется на милость.

Сказочники Араратского нагорья предпосылают своим

сказкам одно и то же стихотворное начало, довольно

бессмысленное и однообразно-ритмическое. В русском

переводе оно звучит приблизительно так: