— Каргин, вы нарушаете процессуальные нормы! — одернул Воронцов.

На корточках сидевший Леня медленно встал.

— Я — нарушаю?.. Это ты со своим папашею!

Травкин растащил их и пристыдил... К полудню они втроем нашли причину генерации, и «Буги» пошли сдаваться один за другим.

О Травкине заговорили, его прославили в приказе. Вадим Алексеевич отнекивался вежливо, напоминая о Воронцове и Каргине, но однажды впал в несвойственное ему раздражение, когда услышал о великом будущем, которое предрекали ему лейтенанты и старшие лейтенанты. А те рисовали фантастические картины, встречу Травкина, совершившего нечто эпохальное, на внуковском аэродроме. Будто бы проложена ковровая дорожка к трапу лайнера, на котором прибыл в столицу Вадим Алексеевич, по дорожке шествует сам он, герой не космоса, а всех площадок всех полигонов, и ждет его в конце дорожки Председатель Совета Министров СССР, на рушнике — каравай. Предсовмина всматривается и вдруг огорошенно восклицает: «Едрена вошь!.. Так это Травкин!..»

Докатилась слава и до Москвы конечно же, куда Травкин прилетел с отчетом о «Бугах». Здесь его поймал старый знакомый Михаил Михайлович Стренцов. Не желает ли Вадим Алексеевич, зарокотал он над ухом Травкина, поприсутствовать на одном совещании? Поговорить о том о сем в узком кругу обаятельных товарищей? Нет? Очень жаль, ибо живем мы не в США, а в СССР. Это в Америке издаются справочники «Кто есть кто», открываешь на букву «Т» и читаешь: «Травкин Вадим Алексеевич, род. 1928 г., обр. высшее (МАИ), видный специалист в области ПВО, организатор ввода новых РЛС в системы вооружений...» У нас, в СССР, ценность специалиста определяется присутствием его на совещаниях со все сужающимся количеством участников... Доброго пути на полигон, любезнейший Вадим Алексеевич!

Лейтенантскому воображению, как и стренцовским фантазиям, не дано было опуститься до житейского происшествия в Кап-Яре, за полгода до «Бугов». На одной из площадок срочно соорудили трехъярусные трибуны, натянули над ними тент, подогнали машину с трансляционной установкой. Предстояло произнесение речи и выслушивание ее, и слушатели расселись так, словно фотографировались, По чинам и компактно. Маршалы почти всех родов войск, генералы с одной, двумя и более звездами на погонах застыли в почтительном внимании. К микрофону подошел коротконогий лысый мужичок, похожий на старшину-сверхсрочника из батальона аэродромного обслуживания, и так рубанул матом, что заколыхался тент. В лавине слов, обрушенных на ярусы, узнавались общеупотребительные, понятные тем, кто читал газеты, но все они тонули в месиве брани, более присущей сельскому сходу, слова лепились и произносились не совсем по-русски, и вообще лысый мужичок не говорил, а култыхал, бубулюкал, чучушничал, харясничал и еще как угодно и на все лады, и люди, украшенные многоцветными колодками за доблесть и мужество, терпеливо, без толмача, внимали этому захудакству...

Потом был отпуск, как всегда в феврале, как обычно в Прибалтике. Он бродил по улицам городов, одетый так, что ни у кого не возникало желания познакомиться с ним на долгие годы: меховая летная куртка, спецодежда тех, чья жизнь протекает вдали от городов.

Этот отпуск был философским: Травкин познакомился с самым настоящим философом, длинноногой аспиранткой по немецкой философии начала прошлого века; Вадим Алексеевич, слушая ее, вежливо улыбался — так хороша была аспирантка, вся из плавных линий и нежных полусфер; под утро он осторожнейше выскользнул из-под одеяла, уединился на кухне с кипой философских бумаг, разобрался в пантеистической концепции Шлегеля, усвоил принцип «рефлексии» так четко, что мог впоследствии свободно толковать о принципе, гносеологически выводя его из позднего Фихте; к сожалению, Кант остался непознанным, потому что, вспугнутая одиночеством, на кухню завалилась белая, под цвет холодильника, аспирантка и ахнула: «Ну зачем тебе эта мура!»

Опять домик у озера, вновь пыльные версты и прозябание. 36 лет стукнуло, ни кола ни двора, а попытка философски приобщиться к действительности успеха не имела. Правда, Травкин стал регулярно читать газеты. В стране что-то происходило. Лысого мужичка сковырнули, место его занял бровастый мужчина, похожий на тамаду. И на «Долине» задвигались. Однажды Травкин, добиравшийся до 48-й площадки, высмотрел в небе кругами ходивший самолет, бомбардировщик фирмы Мясищева, решил в уме школьную задачу и вычислил, что самолет обслуживает станцию в тридцати километрах от точки, в которой замер его «газик», и станция эта — «Долина». Красивый хищный бомбардировщик, прижав к фюзеляжу длинные крылья, еще раз вонзился в уши ревом двигателей, и Травкин тронул свой «газик». Что ж, испытания продолжены, «Долина» работает в режиме «сопровождения». «Долина», как начинал понимать Травкин, была в своем семействе станций таким же монстром, как и тот совершенный во всех отношениях самолет, от которого ждали все, а получили — шиш и от конструирования которого отказался бывший хозяин домика у озера. Шесть или пять лет назад стали эту «Долину» делать, и за годы эти не раз менялось техническое задание на разработку. На пляже загибали пальцы, высчитывая, какой ныне главный конструктор на «Долине» — шестой или седьмой, и никто не мог вспомнить, кто первым был. Да и стоит ли вычислять: по всей видимости, Клебанов станет последним.

Странное облегчение испытал Травкин, когда понял, что «Долина» пошла на поправку. Будто сам выздоравливает после какой-то хвори.

Позвонила монтажка: есть толковый инженер, желающий помогать Травкину, кандидатура подходящая, Валентин Воронцов, имеются ли у Травкина возражения?

Вадим Алексеевич размышлял несколько дней. Ответил согласием. Через неделю в списке прибывающих нашел Воронцова. Встретил его.

— Будьте спокойны, дело я знаю, — сказал Воронцов. — Один недостаток у меня: стойкие политические убеждения.

Какие убеждения — Травкин знал. А вскоре узнали и все. К тому времени на 4-й площадке укоренился обычай, ставший едва ли не законом: гостю в общежитии вручалась на пороге комнаты мухобойка, и только после десятой размазанной по стене мухи мог начаться деловой или дружеский разговор в кругу расклеенных кинозвезд. Эту традицию Воронцов обогатил. Если муха нежилась на плече Жанны Прохоренко, Люсьены Овчинниковой или Миранделлы Мерзяпкиной, ей милостиво даровалась жизнь, но ту же муху на Одри Хепберн или Элизабет Тейлор подстерегала гибель: резиновая мухобойка хлестала с такой сноровкой, что сносила полчерепа Элизабет Тейлор, а у бедняжки Одри выдирала глаз.

Когда Травкину жаловались на Воронцова, он улыбался — политические убеждения инженеров заключаются, по его мнению, в их способности настраивать или не настраивать узлы, блоки и модули. И вскользь замечал, что более опасны на полигоне гомосексуалисты и наркоманы, что просачиваются сквозь фильтры ведомств, озабоченных политическими убеждениями настройщиков.

Чтоб не быть обвиненным в квасном патриотизме, Воронцов на полигон прибыл с несколькими блоками американских сигарет, щедро раздаривал их, пачками. Отличится на стрельбе ракетчик — Воронцов тут как тут, преподносит французскую зажигалку.

Он взвалил на себя ношу, от которой постанывали уже плечи Травкина. «Газик», скисавший на первой сотне километров, забегал вдруг не хуже сайгака. И к совещаниям в штабе Воронцов пристрастился, дублером Травкина сидел на них, свирепо отстаивал бытовые интересы монтажки. Просмотрел всю переписку со штабом и вывел, что права монтажно-наладочного управления ущемлены. В частности, монтажку обязали без достаточной компенсации уступать в своих гостиницах 10 % площади офицерам. Придравшись к маловразумительному договору аренды, Воронцов потребовал квартиру для себя лично, и требование было удовлетворено, не без брюзжания, правда.

Инженеры на площадках его не очень-то жаловали, на помощь не звали, если вдруг спотыкались на каком-нибудь блоке, и Воронцов проявил большой дипломатический такт. Обзванивал офицеров, подселенных к настройщикам, от них и узнавал то, чего инженеры не желали говорить чужаку, заместителю Травкина. На площадках Воронцов возникал внезапно и в самый нужный момент. Месяца не прошло — а прослыл специалистом высокого класса.