И самое отвратительное, тошнотворное, омерзительное, Травкину ненавистное: дух вселенского перекура, свойственный всем московским КБ и НИИ, где работа давно уже стала не трудом, а естественным продолжением домашнего завтрака, вечернего телевизора, воскресного безделья и магазинной очереди.

Часть блоков станции была передана монтажке — для настройки, что давало право хозяйствовать на «Долине» Родину и Воронцову, а у того руки уже чесались — так яростно хотелось утром посбрасывать с крыши загоравших. И не на гостиницы забирались, а на само здание «Долины», лезли на него по пожарным лестницам, крышу мелом расчертили на участки, юго-восточный скат захватили бойкие инженеры Лыкова. Палка нужна была, палка — чтоб навести разумный порядок в столовой, на автобусной остановке, потому что часть машин уходила с площадки пустой, зато в другие — не влезть.

Улыбкою запретил Травкин палку и кулачную расправу. Пусть все идет, как шло раньше, — такую мысль выразила улыбка. «Зарабатывайте любовь подчиненных!» — прибавил он.

Чтоб добывать любовь тех, кого Воронцов мысленно уже выгнал с площадки, пришлось пойти на крайний шаг. Нижний обод антенной чаши отстоял от земли, как показывала бесстрастная рулетка, ровно на один метр девяносто сантиметров, неверующие могли в этом убедиться лично, и тем не менее даже коротышки, рост которых не превышал полутора метров, не выдерживали искуса. Под неподвижной антенной они, разумеется, стояли не шелохнувшись, но едва многотонная махина начинала вращаться вокруг оси колонны, ноги сгибались в коленках, и при третьем, со свистом, наплыве чаши смельчаки падали ниц и отползали в сторону, будто на них пикировал штурмовик. Отдышавшись, инженеры доставали из мокрого кармана логарифмическую линейку и безукоризненно правильно определяли, что чаша параболоида при вращении прогибается, стрела прогиба — столько сантиметров, что не упади они — голову долой. Валентин Воронцов позволил измерить собственный рост (184 см), закурил, дал знак механику и выдержал пятнадцать оборотов антенны, ветер вырвал зажатую зубами сигарету. Через тяжкое испытание это прошел и Родин, редкие волосенки встали на черепе его дыбом задолго до того, как чаша надвинулась на него слепой, летящей в ночи электричкой.

Завтракали кто как мог, но обедали и ужинали вместе, у Травкина, котелки с едой привозили солдаты на тележке, фирменный напиток — клюквенный морс в графине — носила Клава — официантка, специально отобранная для этой миссии, Родиным проверенная дивчина, полуглухая и полуслепая.

Прошла неделя. Воронцов уже знал схему «Долины», уяснил себе сопряжение всех комплексов громадной станции. Знал и все закутки, где отсыпались любители ночных диспутов о роли интеллигенции. Высчитал, что пятая часть этой интеллигенции на станции не появляется, целиком загруженная общественной работой на площадке.

— Ну, так что же дальше? — спросил он, допив морс и доставая из футлярчика зубочистку.

— Да, что ж дальше? — поддержал его Родин. — Как сказали бы в старину, доколе же вы, Вадим Алексеевич, будете злоупотреблять нашим терпением? Где белый конь с полководцем, где клич «Вперед, ребятушки!»?

— Все впереди, — обещал Травкин. — А пока — нельзя ли организовать соцобязательство: сдать «Долину» до 7 ноября сего года?

— А хоть до 1 мая... За что угодно проголосуют.

— Вот и хорошо. Пригодится. И отправьте телетайпограммы: повторная сдача всех блоков. В тексте — паника и отчаяние. Чтоб Зыкин прислал на «Долину» всех разработчиков станции.

— Зачем? — взметнулся Родин. — У нас их девать некуда... Валентин, ты что-нибудь понимаешь?

— Нет, — признался Воронцов. — Но верю.

— Конкурс, что ли, объявят? На звание советского инженера?

— Там видно будет...

В конце московского рабочего дня телетайпограмма легла на стол Зыкина, и требования Травкина не показались ему чрезмерными. Первый же спецрейс вывалил на 4-ю полсотни инженеров, самоходом — через Алма-Ату и Ташкент — летели мелкие группы. Наплыву людей на 35-ю площадку никто не препятствовал, количество людей всегда считалось мерилом эффективности труда, с перемещения людских масс начиналось любое крупное дело, мысль эта с материнским молоком всасывалась в кровь граждан, кровью этой омывались оба полушария головного мозга. К началу апреля уже триста пятьдесят человек гомонили в коридорах «Долины», на посту РТ и в машинном зале, в гостиницах не было уже ни одной свободной койки, в карты играли на простыни и наволочки, начинался к тому же брачный период у насекомых, давших гостиницам названия, укусы их становились смертельными, в степи поэтому не переночуешь. Родин, подавая списки прибывших, брюзжал: «Все то же дерьмо... И никого нет на анализаторах воздушной обстановки»... Незаметно ушли с площадки офицеры курсов переподготовки, о чем Травкин договорился со штабом полигона. Последними прибыли инженеры монтажки, снятые с «точек» Дальнего Востока, и прибытие их не осталось незамеченным: такой фантастической рвани и пьяни на полигоне еще не видали, их будто вертолетом сняли с необитаемого острова — кто в кедах, кто в тапочках, кто в лаптях, все нечесаные, на вопрос, откуда прилетели, отвечали просто: «Где пять шестьдесят суточные». Были они так неприхотливы, что согласились жить в клубе, на сцене, за экраном, им там поставили раскладушки. Фильмы они смотрели оттуда же, из-за экрана, полеживая, курить ходили по очереди и по возвращении спрашивали: «Которую в очках — трахнули уже?» (Безграмотная фраза эта привела в слезливое негодование Шурочку Соколову, у которой собирались любители симфонической музыки. Шурочка подняла всех на борьбу за чистоту родного языка.) Шабашники — так в утренних докладах Тавкину стал Родин именовать этих настройщиков, и слово прижилось.

На станции шабашникам отвели комнату, они натащили туда гимнастические маты, сидели на них и рассматривали схемы «Долины», обвешав ими стены. Как-то заглянул к ним Травкин и увидел многократно увеличенное фото, портрет в почти натуральную величину: полусонная еще девушка шла умываться в домашнем халатике, личико не отошло от ночной детской припухлости, глаза полузакрыты, и, наверное, всем хотелось, на девушку глядя, быть чистым.

— Это Надя Федотова, — сказали шабашники. — Из Москвы недавно прилетела.

— Фотоаппараты у нас запрещены. Надо сдать их.

Два «мига» пронеслись над станцией на бреющем полете так умело, что воздушного удара по стеклам не последовало.

— Пронеслись утки с шумом и скрылися... — вздохнули шабашники.

На очередной утренний доклад Родин явился подавленным и небритым. Безумие начинает захлестывать площадку, заявил он сухо, официально. Безумие! Такова судьба популяции, стиснутой ограниченными размерами ареала. Во всех гостиницах свирепствуют клопы, неимоверно размножившиеся, на очереди — вши, платяные и головные, в перспективе — эпидемия. Единоличники, не пожелавшие кооперироваться в колхозы, голодными шакалами кружат у столовой, еды не хватает на всех. Из щелей выползли странные людишки, уже второй вечер прибывшие из столицы молодожены демонстрируют настоящий рок-н-ролл и твист; он, Родин, не противник танцев, но похабство с элементами стриптиза — это, простите... Объявился культурист, инженер 18-го отдела, ходит, а чаще всего — стоит, обнаженный до пояса, поигрывает наращенными мускулами, позволяет щупать себя всем, особенно — дамам. Артемьев крайне обеспокоен, солдат по вечерам не выпускают из казарм, оберегают солдатские души от тлетворного влияния. В «Мухе» любимец уважаемого Вадима Алексеевича почти круглые сутки мечет банк — речь идет о Леониде Каргине, да, да. Хозяин «Мухи» унаследовал лучшие традиции игорных домов Ниццы: все до нитки обобранные инженеры к концу игры получают по червонцу. К явным сдвигам в психике коллектива следует отнести и сексуально-поэтическое обожествление никчемной сороки из «Фаланги»; Надя Федотова, прошу любить и жаловать; Травкину следовало бы с заоблачных вершин спуститься на грешную землю в районе спортгородка — там с мячом балуется эта Надя, которую бог не обидел, там Травкину придется констатировать печальный факт: не культ личности главного конструктора распростерся над 35-й площадкой, а культ тела безмозглой чувихи!.. (Травкин уже побывал в указанном районе, обозрел достопримечательности. Девчонка была хороша, но не более. Застиранный тренировочный костюм, что-то смазанное, незавершенное в движениях, фигуре, взгляде, мужскому воображению было над чем работать. Но — разница в возрасте, к восемнадцатилетним Вадим Алексеевич начинал уже относиться осторожно, как к детям, да и совсем неинтересно ему было с ними!) Ну, а на танцверанде, продолжал Родин, нарушена святая заповедь полигона: лучшее, то есть девушки столицы, для офицеров, только для них! Танцверанду, какой она стала ныне, в Москве спалили бы из огнеметов, Федотовой в Москве грозила бы участь быть высланной, культ ее не в серенады под окном «Фаланги» выльется, а кровью окупится, богоявленную Надюшу изнасилуют, причем первым будет культурист из 18-го отдела, того самого, где нынешний главный конструктор некогда тоже хилял за культуриста, в интеллектуальном аспекте, разумеется. Пора принимать меры. Им, Родиным, наиточнейше выполнен приказ Травкина, из Москвы выкачаны все, кто приложил к «Долине» руку. Даже с перебором. Зыкин, видимо, что-то заподозрил, шлет на площадку дерьмо. Так что же дальше?.. Главный конструктор может не посвящать в планы своих фактических заместителей, но создана взрывоопасная ситуация, смутная предреволюционная пора, достаточно искры — и грядет диктаторство, если уж Травкин мечтает о полной и нераздельной власти над площадкой, над «Долиной». Нужен лишь повод — покушение на драгоценную персону главного конструктора, поджог его резиденции, бунт в «Фаланге». Логика событий подвела жизнь к одному из этих вариантов. Но он, Родин, категорический противник расправ.