Мы сидели за кухонным столом. Печь прогорела. Было нежарко.

— Я неразбавленный коньяк не пью, — сказала я, когда Лилия простодушно ухватила две чашки. — Только с кофе.

Я поставила чайник. Лилия налила себе в чашку совсем немножко — на два глотка. Что-то в её лице казалось мне сердитым, суетным, что-то спокойным и невозмутимым никакими событиями. Брови сдвинуты, и на переносице образовались две четкие морщинки, а глаза не выражали никаких эмоций, словно её душа вместо зеркала смотрела в пустой колодец. Губы стиснуты, но овал лица оставался безобидным и прекрасным. Она поднесла чашку к носу,  глубоко вдохнула и произнесла медленно, тихо и загадочно:

— Следы от шнура на ладонях убийца не смоет водой.

— Лиля, мне кажется, что убийца не стал бы душить таким способом, — предположила я, — шнур бы не только порезал ему руки, но и следы на шее Каллисты Зиновьевны были бы глубже. Он вполне мог задушить её голыми руками, а крест сорвать после. Зачем убийца вообще трогал крест?

— Из мести оставляют знаки и тешат свое «я» возмездием над злом, — манера Лилии выражать свои мысли при других обстоятельствах меня бы позабавила, но тогда я терялась в догадках, что же она имеет в виду.

— Каллиста Зиновьевна как-то рассказывала о давнем случае с Миа, когда она поклялась крестом, что застала девчонку со своим внуком на горячем, но это было так давно, что вызывает массу сомнений в том, что Миа могла пойти на такой поступок. Не могла же она задушить старушку из-за старой обиды — столько лет прошло? И она помогала Хосе Игнасио оказывать первую помощь Яну.

Лилия смочила губы в коньяке:

— Улики не всегда виновных выдают! — и снова этот стихотворный ритм. — Еще не факт, что крест не совпаденье, как белый конь не значит, что Семён стоит с Фаиной за коварным преступленьем!

— Но кто же мог отважиться убить старушку — она как божий одуванчик, да еще больна? — спросила я.

— Её душили — это факт неоспоримый. Руками иль шнуром — вопрос иной. Ожоги и бинты перчатками ль не послужили, когда под синим змеем обезумел Вислюков?

Я несколько смешалась:

— При чем здесь Вислюков? Хосе Игнасио сказал, что Каллиста Зиновьевна ушла, а Ян Вислюков пришел. Вероятнее всего, Каллисту Зиновьевну задушили во время оказания помощи Вислюкову. Что бы она делала за поликлиникой, пока Вислюкову раны обрабатывали? Да, и как он больными руками смог бы удушить? Нет, что-то не так. Мне кажется, что Вислюков кричал в кабинете у Хосе Игнасио, когда кто-то набросился на Каллисту Зиновьевну за поликлиникой, — отстаивала я свою точку зрения.

— У Семёна и Фаины — короля и королевы, алиби, как не крути, — хоть конь белый прямым текстом не в их пользу говорит.

— Убийца намерено подложил фигурку, чтобы запутать следствие. Если бы шахматист совершал убийство, то не выдавал бы себя подобными штучками.

— Что гадать нам на гуще кофейной, разбудил кто дремавшее зло? Пусть гадает Фаина — наш гений, шахматист и любитель кино! — произнесла она, улыбаясь.

Её глаза загорелись, в них блеснул огонек. Лилия отбросила повадки скромницы, и лицо уже не казалось столь невинным. Общее его выражение наталкивало на мысли о сумасшедшей поэтессе. Она допила коньяк, чуть поморщила носик и, не закусывая, сказала, что коньяк настолько хорош, что хочется облизать губы, а не занюхать рукавом, как после дешевой бормотухи местных виноделов. Тем временем закипел электрический чайник; я сделала нам кофе с коньяком, и разговор плавно перетек в другое русло — Лилия читала наизусть свою поэму о несчастной любви глобуса к шариковой ручке. Стихи были специфические — длинные монологи глобуса, написанные в стиле рондо с систематическим повторением первых двух слов: «Прости, прощай».

У меня мурашки побежали от её стихов, я и про кофе забыла, а в Лилию будто дух вселился — её бледная кожа покрылась каплями липкого пота; к ней приклеились потемневшие пряди; лицо перекосилось, а губы заметно распухали и приобретали фиолетовый оттенок; глаза расширились, и в черных значках застыла растерянность. Я вскочила с места, ничего не понимая.

Лилия пошевелила изуродованными губами:

— Мне диктует душа слов порядок незвучный. В моём мире мигрени рождают рассвет,  буквой «Г» ходит солнце по шахматным тучам… Я лечу белой птицей. Кто выключил свет? — она упала с табуретки на пол, обе руки прижимая к вискам.

 Возможно, аллергия на грибы, — подумала я. Коснулась её лица — она горела. Распухшие губы ничего хорошего не предвещали, и я пулей побежала за помощью к Хосе Игнасио. Он как доктор больше меня знает, что делать в подобных случаях.

Я оторвала Хосе Игнасио от чтения. Постучала в окно, и он обеспокоенный сорвался с места, так же быстро, как и я, когда поняла, что есть серьезная угроза здоровью и жизни Лилии. Мы побежали к ней, не теряя ни единой минуты, — Хосе Игнасио был в полосатом махровом халате, носках и комнатных тапочках. Его волосатые икры тогда ничуть не заботили меня, но позже я вспоминала его ноги с улыбкой. По пути я перечислила всё, что лежало на столе и чем, по моему мнению, могла отравиться Лилия. Хосе Игнасио больше заинтересовал коньяк, чем грибы. Он предположил, что в бутылке был яд.

— Коньяк? — встрепенулась я. — Я тоже отпила несколько глотков, но не чистого коньяка, а только кофе с коньяком, и со мной всё в полном порядке. Слава Богу! — я сплюнула через плечо три раза.

— Лилия пила и чистый коньяк, и кофе с коньяком? Возможно, дело в дозе, а возможно, и в особенностях организма.

Надо ли описывать, что творилось со мной — возможно, меня пытались убить. Мне предназначалась эта бутылка коньяка, а пострадала и без того несчастная поэтесса. Я в двух словах рассказала о пакете с сердечками, записке и коньяке с конфетами. Хосе Игнасио предположил, что Семён так решил наказать меня за отказ, но я отказывалась в это верить.

— Сильное токсическое отравление, — сказал Хосе Игнасио, как только увидел отекшие губы Лилии. — Сомнений нет, в бутылке яд.

— Это не грибы? — спросила я с надеждой на случайное стечение обстоятельств.

— Нет, это не грибы, и я тут, похоже, бессилен.

Хосе Игнасио попросил воспользоваться моим телефоном. Он вызвал скорую помощь, а до приезда городских мы перенесли Лилию в ванную комнату и пытались привести её в чувства  — она, не открывая глаз, послушно пила воду и сплевывала редкую пенную слизь. Рвотный рефлекс срабатывал; она кашляла и плевалась; как мне хотелось тогда вывернуть её желудок наизнанку, чтобы она не мучилась, чтобы в желудке не осталось ничего, что вызвало такую реакцию.

— Это сильнейший яд, — всё удивлялся Хосе Игнасио, глядя то на меня, то на муки Лилии. — Понятия не имею, что именно, но если в малом количестве, он вызывает отек тканей и жар, то не представляю, что бы было, если бы вы выпили по бокалу этой ужасной гадости из красивой бутылки.

— Это подсудное дело, — закричала я. — У меня есть записка Семёна, откупоренная бутылка… Мы проведем экспертизу. Надо и конфеты отдать на анализ! Слава Богу, мы так и не открыли коробку. Если это Семён, я всё сделаю, чтобы он получил по заслугам.

Бедняжка Лилия содрогалась, склоняясь над ванной. Мы вдвоём удерживали её легкое тело, стараясь облегчить болезненные мучения. Наконец её вырвало темной мутной массой, и она обессиленная сползла вниз. Хосе Игнасио заставил её выпить еще чашку воды, и на обескровленной белой коже появился слабый румянец. Я обняла Лилию, словно согревая от холода. Она всё еще была горячей, но дрожала как мокрый котенок на ветру. Прическа распалась, и я гладила её длинные красивые волосы, разбросанные по спине.

— Она поправится, верно? — спросила я.

— Думаю, да, но придется очистить кровь от вредных токсинов. Ей повезло, что она не пьет коньяк бокалами, как Вероника, к примеру, иначе мы бы её не спасли, а городские доктора, ты видишь, не спешат на вызов.

— То есть, если бы эта бутылка предназначалась, скажем, для праздничного застолья, то все, кто выпил бы по бокалу, умерли бы? — я вдруг подумала, что Семён не собирался меня травить: я же коньяк пью только с кофе, да и то не увлекаюсь. — Что если этой бутылкой хотели отравить Намистиных? У них сегодня гости — уверена, они запаслись коньяком… Что если…