Я засыпала с мыслями о нём! Закрывала глаза, и воссоздавала в памяти его образ: и с серьезным выражением лица, и с сияющей доброй улыбкой, и с растрепанными ветром светлыми мягкими волосами, и можно продолжать до бесконечности, пока сон не одолеет, и одни картинки не сменят другие, не менее радужные и прекрасные.

В мае во время наших прогулок, похода в лес, а также мы дважды сходили на рыбалку вчетвером, с Хосе Игнасио мы ограничивались страстными поцелуями под открытым небом. Честно! Можете поверить мне на слово, я не стремилась проверить, насколько плох мой любимый человек в сексе, — где-то на подсознательном уровне я боялась, что ничего не получится, что Хосе Игнасио расстроится, будет переживать и меня терзать своими переживаниями. Вместе с опасениями разочароваться во мне и надежды не гасли — я думала, а что если… и утешала себя тем, что можно заниматься любовью, не снимая с мужчины трусов — главное поцелуи, объятия, нежность, ласковые слова и сумасшедшее дыхание, а всем этим Хосе Игнасио с лихвой баловал меня как ни один мужчина!

Семён ко мне больше не приставал, и впредь я не опасалась его любвеобильности. Мы часто пересекались с ним и за пределами поместья Намистиных — он занимался пасекой с краю у леса, где акаций было больше, чем дубов; ходил на охоту с ружьём, носил домой зайцев, фазанов и уток; рыбачил на собственной кладке; я всё удивлялась, как он успевает вести столь активный образ жизни, еще и шары по вечерам катал в боулинг-клубе. Лилия рассказала, что у него были большие сбережения после закрытия шахты — он четырнадцать лет проработал в забое, как и его отец, дед и прадед. Лишившись работы, Семён не сильно огорчился и стал заниматься тем, что ему нравилось, — охотой, рыбалкой и пчеловодством. Мёд и рыбу продавал, а дичь и зайчатину сам разделывал и готовил для семьи. Мужчина он пробивной, с таким не пропадешь, но с Хосе Игнасио ему не сравниться!

Я доверяла Хосе Игнасио как себе, также Лилии и Джеймсу — остальные из окружения Намистиных по-прежнему вызывали у меня ряд подозрений. Я сильно не заморачивалась по этому поводу из-за своего романтического настроя, но в уме поставила галочки напротив этих личностей. Кто эти остальные? Ну, например, Дифирамбов Элфи Евгеньевич — «мэр», как его называют в народе. Он для меня оставался темной лошадкой — я видела его лишь однажды, и то издали, не разговаривала и поэтому собственное мнение о нём сложила не сразу. Знала немногое из поверхностных разговоров: старше меня на четыре года; внешними данными особо не отличался; жена бросила и с детьми уехала в город к родителям; официально разведён; более трех месяцев встречается с Вероникой Намистиной и, судя по сплетням, настолько горит желанием жениться на ней, что подумывал или и дальше подумывает избавиться от Семёна Намистина. Что тут скажешь? Мужчина, мог и задушить, и кирпичом голову пробить, и отравленный презент принести, но лишь в одном случае, если Вероника знала о его планах и сама бы не стала пить из той бутылки. Меня смущало, что в день отравления у Намистиных были гости, но если хорошо подумать, то в весёлой хмельной компании легче всего было бы налить Семёну отравленного коньяка и дать закусить отравленной конфеткой. Но Вероника уверяла, что не хочет ничего менять, и даже просила меня рассказать Каллисте Зиновьевне о том, что Элфи якобы хочет убить Семёна. Неужели она передумала и стала соучастницей неудавшегося преступления? Мог ли Ян Вислюков называть гарпиями Веронику и Элфи? Элфи белая, а Вероника черная гарпия? Как понимаете, я и Веронику со счетов не сбрасывала — странная она была женщина, надменная, самовлюбленная, эгоистичная и к тому же собственница.

Семён Намистин вызывал у меня меньше подозрений, чем Элфи и, раз уж на то пошло, Вероника, и его занятой образ жизни внушал мне доверие. Не обезумел же он, стреляя зайцев? Но шахматная фигурка белого коня всякий раз всплывала перед глазами, когда я видела Семёна. Интуитивно я испытывала неприязнь к Семёну. Слюнявый рот, козлиная бородка, худой и высокий — может, дело было лишь во внешности, но я окончательно не могла вычеркнуть его из своего надуманного списка подозреваемых. Слова Яна Вислюкова часто слышались мне, когда я задумывалась о тех убийствах, которые уже произошли. Он говорил, что Семён и гарпии могли спеться. Стоит ли верить заядлому алкоголику? Как ни пыталась разгадать послание «Дочь пророка и Зелье», ничего кроме намека на Эмму я не видела: блондинка с ангельской внешностью и с фамилией Зельева.

Эмма! Я редко ошибалась в людях. Обычно мне хватало одного взгляда, одного незначительного разговора, чтобы понять, что представляет собой тот или иной человек. Жизнерадостная и услужливая Эмма играла с овчаркой Намистиных, когда я впервые увидела её, ошибочно приняв за Веронику. Её глаза излучали позитив и доброжелательность, она открыто улыбалась — я симпатизировала ей. Не очернил ли Ян Вислюков это милое создание? Не поплатился ли он жизнью за надпись воском на подносе? Могла ли Эмма быть убийцей Каллисты Зиновьевны? Могла ли замышлять отравить Веронику? Могла! В тихом омуте черти водятся — Эмме могла надоесть роль прислуги; Вероника затмевала её, приглушала её «я», использовала, в конце концов. Я же могла лишь надеяться, что за преступлениями стоит кто-то иной, не такой светлый, как Эмма, но в послании Яна Вислюкова и в букве «Э» под словом «ведьма» я видела указание на неё.

О своих подозрениях я активно не распространялась, но обходить тему загадочных убийств во время дружеских бесед не стремилась. Лилия, Джеймс и Хосе Игнасио тоже считали, что «зелье» указывает на Эмму, но подозревали и ряд других «гарпий». Впрочем, мы называли одни и те же имена: Семён и Вероника Намистины, Элфи Дифирамбов, Эмма Зельева, Яблочная Фаина, Булавкина София, Журиева Миа. Как нам казалось, каждый из них имел мотивы отравить кого-то из Намистиных, но Семёна и Эмму постоянно кто-то защищал.

 — Воспринимать всерьёз надписи пьяницы нельзя, — неоднократно повторял Джеймс, — Эмма не сумасшедшая, чтобы убивать.

Если бы вы знали, как мне стыдно, что я её подозревала.

Три недели посёлок пребывал в легком возбуждении. Сплетницы-старушки перемывали всем кости, спорили, гадали, кто же убийца, а гарпия тем временем парила высоко в небе, ничем не выдавая себя. Убийца вынашивал новый план расправы над неугодными, и в четыре часа утра совершил очередное хитро спланированное убийство.

Я проснулась от лая Дружка. Он неугомонно скулил, выл как волк на луну. Уже светало, но на улице всё еще горели фонари, и люди должны бы были еще спать, но не спали. В окно я увидела, как из поместья Намистиных на носилках выносят накрытое пледом тело. Оно было накрыто с головой, и, судя по росту, это была женщина. У ворот стояла машина скорой помощи и полицейский УАЗ. Я, не раздумывая, выбежала во двор, схватив на ходу халат и на быструю руку надела его шиворот-навыворот.

Хосе Игнасио стоял рядом с машинами, понурив голову. Он был в том же полосатом халате, что и в вечер отравления Лилии; и в резиновых шлепках на босую ногу. Страшно было подумать, что Вероника мертва. Вокруг столпились еще человек десять — усохшие и сплющенные старушки в длинных блеклых ночнушках.  Лилия, как и я, тоже выскочила из дому, растрепанная, взволнованная, в майке и коротких шортах. Семёна не было видно.

Я, запыхавшись, подбежала к Хосе Игнасио. Одного взгляда в его опечаленные потускневшие глаза было достаточно, чтобы понять, как он потрясён.

— Её сожгли, — сказал он с жалостью в голосе и в каждой клеточке озадаченного лица. — Веронику убили.

— Как? — допытывала я. — Что произошло?

— В поместье проникли воры, — ответила одна из старух, блея как голодная коза. — Они вскрыли сейф, а Веронику оглушили и подожгли. Она вся черная, обугленная…