Уже кончался краткий день, настали сумерки, и в чулане сделалось темно. Ноги и руки Александра коченели. В сенях послышались голоса. Засов загремел. Дверь распахнулась. Перед Александром стояла мать с горящей свечой в руке, а рядом с ней Прошка Великан.

— Ну-ка, вылазь! — приказал Прошка. — Полно баловаться. Соковнин велел сержанта Юсупова из холодной выпустить…

Александр, обрадованный, закричал петухом, обнял мать и потащил ее за руку в комнаты.

— И книгу забыл? То-то! — попрекнула Авдотья Федосеевна.

Прошка захватил книгу, взвесил ее на руке и сказал:

— Поп читает, кузнец кует, а солдат службу правит…

В задней каморке у кухни Александр прижался к печке, согреваясь. На столе было приготовлено угощение. Авдотья Федосеевна усадила Прошку за стол и начала потчевать.

— Садись и ты! — пригласил Александра Дубасов. — Глотни винца, скорее согреешься.

— Неужто Юсупов — сержант? — спросил Александр.

— Сержант в брыжах. Да ты не завидуй! Кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком… За ваше здоровье, сударыня Авдотья Федосеевна!

— Кушай, Прохор Иванович, на доброе здоровье. Уж как ты меня обрадовал, что Сашеньку вызволил!

— А как же? Служить — так не картавить, а картавить — так не служить. Я думаю: как же это так? Соковнин сержанта выпустил, а мой товарищ в холодной сидит?!

— Да как же ты догадался?

— Птице — крылья, человеку — разум. Боярин Василий Иванович человек справедливый. Думаю, что он сынка не помилует, и верно; равен грех, равна и кара. Отпросился: пойду-ка обрадую боярыню.

— Спасибо, Прохор Иванович. Кушай!

— Ох, крепка!

— А ты ее рыжичком, груздочком… Трудно будет Сашеньке в солдатах…

— Что делать, матушка! Солдат — казенный человек: где прыжком, где бочком, где ползком, а где и на карачках.

Александр слушал захмелевшего Дубасова впросонках. Голова Александра клонилась к столу: одолевала дрема. Он клюнул носом. Прохор встал, поднял его на руки и понес в постель.

1 января 1748 года явился в Санкт-Петербург из шестилетнего отпуска капрал восьмой роты лейб-гвардии Семеновского полка Александр Суворов. В Петербург полк перешел из Москвы в 1744 году. Суворов ехал в столицу на почтовых, а вперед был послан отцом Александра небольшой обоз с запасами и конь Суворова, Шермак, под присмотром двух хлопцев — парней из крепостных крестьян.

В это время командир полка Степан Федорович Апраксин целиком переложил бремя полкового хозяйства на премьер-майора Соковнина, которому и раньше очень доверял, проча его себе в преемники. Сам Апраксин, ведя широкое знакомство при дворе, метил выше.

Соковнину подали для подписи приказ о зачислении явившегося из отпуска Александра Суворова в третью роту. Премьер-майор вспомнил Суворова и пожелал его видеть. Ординарец пригласил Суворова в штабное присутствие.

Суворов вошел в кабинет премьер-майора и стрелкой стал у двери. Соковнин оглядел его со вниманием и усмехнулся:

— Здравствуй, Суворов! А ты почти не вырос за четыре года.

— Вырасту в полку сразу, ваше превосходительство.

— Зови меня по имени. Где это тебе мундир пригоняли?

— В солдатской швальне,[29] в Москве, господин премьер-майор.

— Неказисто. Что же, батюшка твой не пожелал заказать сыну первый мундир приватно?

— Одет, как все, Никита Федорович, лучше не надо.

— Скупенек Василий Иванович, скупенек! Как же он здравствует?

— Благодарствуйте, сударь. Батюшка в хорошем здоровье, приказали низко кланяться и вам желают доброго здоровья.

— Он в той же все службе? Прокурором?

— Так точно, сударь. Прокурором генерал берг-директориума.

— В строй не собирается вернуться?

— Службой доволен.

— И им довольны, хотя и не все. Казну бережет. Даже Сенат растревожил своими донесениями. В Питере начали говорить: Суворова-де надо поднять выше, чтобы меньше видел. Отпиши батюшке, что его ждет повышение. Растревожил он осиное гнездо. Ну, а как матушка твоя, Авдотья Федосеевна, здравствует?

— Матушка скончалась… После рождения младшей сестрицы моей, Машеньки.

— Вот горе какое! Не дождалась видеть тебя в офицерском чине.

— Ей горе было бы видеть меня и в сей амуниции, сударь.

— Проходил в отпуске указные науки?

— Да, сударь. После отбытия школы с полком в Санкт-Петербург занимался дома с родителем геометрией планов, тригонометрией, географией, фортификацией, инженерией.

— А из языков?

— Читаю по-немецки и несколько говорю по-французски.

— Где же ты все это успел?

— Два года в школе, сударь. По-французски у Лебонне, по-немецки — с Бухгольцем. А затем сам по книгам и с товарищами.

— А! — вспомнил Соковнин. — Бухгольц. Помню, как ты решал с ним задачку. В арифметике-то он был слаб. Ну, а языку своему мог научить… конечно… Спился он и умер прошлой осенью… Что же, и здесь будешь ходить в школу?

— Нет, сударь, мне надлежит пройти строй.

— Правда, школа здесь у нас теперь — это и тебе видно будет — плоха. Я проектирую при полку школу для солдатских детей. Откроется — назначу тебя кондуктором.[30] Пойдешь в учителя?

— Если служба позволит, господин премьер-майор.

— Солдатский сын каждый должен, так я разумею, и сам стать к возрасту солдатом. Нашему отечеству, России, нужна великая армия.

— Великое число из единиц составляется, сударь. Малое число, да из крупных единиц, больше, чем великое из малых.

— Да ты, батюшка, гляжу я, философ! Хлебнул из кладезя премудрости?

— Да, сударь, несколько читал.

— Много прочитал?

— Читал Вольфа, Лейбница, Руссо, Монтеня, Бейля, Монтескье.

По лицу Соковнина пробежала тень смущения: из перечисленных Суворовым имен философов едва ли не все он слышал в первый раз из уст своего унтер-офицера.

— Что же говорят эти мудрецы? Чаю, среди них есть и вольнодумцы? — с насмешкой молвил Соковнин.

До сих пор краткий и отрывистый в ответах, Суворов заговорил о философии так пылко, что Соковнин, несколько напуганный, остановил его движением руки:

— Довольно, друг мой, довольно! Поменьше философии, побольше практики… Танцевать умеешь?

— Люблю попрыгать, — ответил Суворов.

— Ну хорошо. Служи. Я буду держать тебя на мушке.

— Благодарю, сударь.

— Скажи все же, чего ты хочешь для себя?

— Славы воинской и славы отечества.

— Изрядно! Где ты остановился? Сколько хлопцев отпустил с тобой родитель?

— Остановился я у дяди моего, Суворова, капитана гвардии в Преображенском полку.

— Где же будешь жить?

— Хотел бы в ротной светлице. А батюшка велел у дяди…

— Живи лучше у дяди. В полку найдешь старых знакомцев: Ергольских, Дурново, Юсупова. С ним, помню, ты знатно дрался в первый раз.

— Потом мы подружились. Только, сударь, мне с ним не по пути.

— Что так?

— Гусь свинье не товарищ. Он богат — я беден. Он князь — я служивый. Он красавец — я, сударь, видите каков.

— Ничего, служи, — закончил свои наставления премьер-майор. — Пей — не напивайся, ешь — не наедайся, вперед не вырывайся, в середину не мешайся, в хвосте не оставайся. Помни, ты у меня на мушке. Ступай!

В смутном волнении Александр вышел из полковой избы. Шермак, стоявший у коновязи, увидев хозяина, поднял голову от кормушки и радостным ржанием приветствовал Александра.

Похлопав Шермака по шее, Суворов повторил только что полученное наставление:

— «Ешь — не наедайся, пей — не напивайся…»

Приехав в Петербург ночью, Александр еще не отдохнул от качки и тряски зимней ухабистой дороги на почтовой тройке. Все плыло в глазах у Александра, и земля качалась под ногами, словно он вернулся из долгого морского путешествия.

«Вот куда я попал! Вот куда я стремился!» — говорил себе Александр, осматриваясь кругом.